– Вы передергиваете. Партия выражает интересы народа.
– Народа, но не человека.
– Вы меня простите, конечно, но народ состоит из людей. У нас население двести семьдесят миллионов, невозможно под каждого подлаживаться.
– Согласен, но я не об этом. Просто, на мой взгляд, взрослый человек – это самостоятельная единица, которая принимает самостоятельные решения, понимает, что никто ему ничего априори не должен, а он должен только по взятым на себя обязательствам, несет ответственность за свои действия и знает, что его окружают такие же самостоятельные единицы, как он сам.
Выслушав Василия Ивановича, Надежда Георгиевна поджала губы:
– Какое развернутое определение.
– Все-таки я математик, – усмехнулся Василий Иванович, – только если все решают за тебя, как тебе мыслить, что делать, кому и что ты должен и что тебе дать, и если ты видишь сплошь и рядом, как люди добровольно отказываются от права самостоятельно мыслить, лишь бы примкнуть к большинству, как тут повзрослеть?
– Скорее уж то мешает, что дети до старости живут с родителями, – усмехнулась Надежда Георгиевна и взяла из вазочки барбариску.
– И это тоже, – подхватил Грайворонский, – почему меньше всего разводов у военных? Не только же потому, что их за это ругают, верно? Просто посылают ребят после училища в тмутаракань, они там с женами и детьми выживают, сами себя кормят, сами обеспечивают крышу над головой. Принимают самостоятельные решения и взрослеют.
Надежда Георгиевна поморщилась, как от зубной боли. Тяжко слушать про свою вымечтанную судьбу, которая не состоялась.
– Но это исключение, а подавляющее большинство до старости – дети! А какие могут быть дети у детей? – лекторским тоном продолжал Василий Иванович. – У детей – игрушки, и отношение к ним соответствующее. С игрушкой можно делать все что хочется, как угодно ломать, назначать любую роль в игре и хвастаться ею перед другими ребятами, а когда не получается, то сорвать на ней злость. Так что детство и юность человек проводит в качестве игрушки, потом, если повезет, превращается в ребенка, а взрослым не становится никогда.
Стало очень тоскливо на душе, и хотелось прервать этот странный разговор, но Надежда Георгиевна чувствовала – если она хочет что-то изменить в отношениях с дочерью, надо довести его до конца.
Грайворонский тем временем попил чайку и продолжил, не смущаясь молчанием собеседницы:
– Извращены три важных чувства: вины, долга и личной ответственности, от этого все так криво и идет.
– Говорите за себя. У меня с этим все в порядке.
Василий Иванович вскочил:
– Надежда Георгиевна, ну неужели я бы подошел к вам с этим разговором, если бы не знал, что это так! – Он прошелся по кабинету. – Просто я переживаю за детей, оказавшихся в роли игрушек собственных родителей, а чем помочь – не знаю. Дети же крайне уязвимые существа, с очень пластичным и ранимым подсознанием, а ставить барьеры или как-то иначе защищаться они совсем не умеют. Родитель сказал и тут же забыл, а у ребенка остался неизгладимый след. Да что слово, настроение даже они улавливают.
– Вы преувеличиваете.
– Ничуть. Это написано в монографиях по психологии, а если вы хотите спросить мое мнение, то я считаю, что вертикальные отношения в семье во многом повторяют отношения между государством и индивидуумом.
– Что такое вертикальные?
– Позволил себе математический термин, извините. Вертикальные – это родители – дети, а горизонтальные – муж с женой, брат с сестрой, только мы по инерции стремимся перевести горизонталь в вертикаль. Дети, сами знаете, плохо способны к партнерским отношениям. Когда государство нас тотально контролирует, идеализирует себя и вообще ставит интересы государства выше интересов индивидуума, не следует удивляться, когда родители ведут себя так же. Партия говорит нам, что она руководящая и направляющая сила, а мы говорим ребенку «я лучше знаю». Ну и так далее… Возьмем мадам Сырцову. Она привыкла жить по принципу: партия сказала – надо, комсомол ответил – есть, поэтому искренне убеждена, что надо просто усилить давление, и все получится, а когда Катя пыталась что-то объяснить, получала только оплеухи – как смеешь ты меня не любить и не слушаться?
– Ужас какой…
– Для взрослого человека – да, но для того, кто с пеленок обязан любить коммунизм и партию, точнее, изображать любовь, ибо что он на самом деле чувствует, никого не волнует, подобная реакция в порядке вещей.
Надежде Георгиевне стало так грустно, что она поднялась, подошла к окну и посмотрела вниз. Катя с матерью как раз выходили из школы: оплывшая баба в норковой шубе и рядом с ней девочка, стройная, как березка. Внезапно подумалось, что фигурой Катя очень похожа на молодую жену Шевелева: такая же невероятно тонкая кость, маленькая изящная головка на длинной лебединой шее, узкое все – таз, запястья, щиколотки. Во времена Надежды Георгиевны таких экзотических девушек просто не было, откуда же теперь они взялись, диковинные существа… Еще та свидетельница в суде, что рассказала про заколку… Она нахмурилась, чувствуя, что мысль, второй день крутящаяся в голове, бродит где-то очень близко, но так и не смогла ее поймать.
Поблагодарив Грайворонского за интересную беседу и заручившись его обещанием принести книги по психологии, Надежда Георгиевна отправилась домой.
На душе скребли кошки – не хотелось признавать этого, но Василий Иванович, кажется, прав, и прав во всем.
Можно припечатать его клеймом антисоветчика и выбросить странные идеи из головы. А еще лучше возмутиться и поставить вопрос ребром – достоин ли человек с подобными взглядами носить гордое звание учителя? Доложить куда следует, и через неделю в школе от Грайворонского духу не останется, пойдет он улицы мести или кочегарить, там его примут как родного. С такими-то взглядами!
А она, слава богу, коммунистка с двадцатилетним стажем, быстро найдет аргументы, которые докажут, что Василий Иванович порет чушь, но только это не изменит того факта, что она плохая мать и искалечила психику Аньки.
Правильно он говорил – в детстве каждое слово, каждый жест проникают в самую душу, а мы об этом не думаем и детей не бережем. Если родитель случайно калечит ребенка физически, то он чувствует вину до конца дней, а когда морально – ничего. Оторвал кусок души у человека, выбросил и не заметил, да ребенок сам еще и виноват.
Фигуры прохожих и голые деревья по обочине вдруг стали расплываться перед глазами, и Надежда Георгиевна поняла, что плачет.
Она поскорее отступила в первый попавшийся двор, села на низкую детскую скамейку возле песочницы, и тут же об этом пожалела, потому что доска оказалась такой холодной и мокрой, что это чувствовалось даже через пальто. Но вставать не стала.
И ведь с Яшей было не так. Родив первенца, она просто радовалась наступившему материнству, любила своего малыша таким, как есть, играла с ним и баловала. А когда появилась Аня, Надежда Георгиевна решила, что из юной девочки-мамочки выросла в настоящую ответственную мать, призванную воспитать для общества настоящего человека, чем и занималась полтора десятка лет. Только в действительности все было наоборот – с Яшей она тратила небольшой запас взрослости, полученный за время студенчества, а Аню родила, когда деградировала обратно в ребенка и стала воспринимать свою девочку как игрушку. Думала, что ответственно подходит к воспитанию, а на самом деле просто играла в куклы, назначая Ане разные роли, выкручивая руки-ноги, чтобы надеть чужой наряд, пыталась сделать ее самой красивой, чтобы хвастаться перед другими детьми, а когда не получалось – швыряла об стену.
