Надежда Георгиевна с Наташей переглянулись и фыркнули. На женском языке это значит: «ага, сейчас! Запретишь ты нам скандалить!»
– Вы, Наташа, сказали, что у нас никто ничего не делает, так, пожалуйста, докажите обратное. Исполните добросовестно свой гражданский долг. У нас очень сложная и ответственная задача, и мы не имеем права распылять силы на пустые дрязги.
– Тем более что от вашего гавканья, Наташа, все равно ничего не изменится, – встряла Надежда Георгиевна.
Ирина повысила голос:
– Товарищ Красина, позволю себе напомнить, что вы призваны судить гражданина Мостового. На этом ваши полномочия исчерпываются.
– Простите?
– Вам не нужно вести воспитательную работу среди состава суда. И, кстати, оценивать творчество гражданина Мостового и его влияние на неокрепшие умы вам тоже не нужно.
Тут как раз забулькала в банке вода, Ирина улыбнулась:
– Давайте пить чай. Я вчера испекла мазурек с орехами. Пусть это будет наше печенье мира.
Наташа не думала, что будет так тяжело. Работа в медицине заставляет близко почувствовать смерть, страдания, боль от потери любимого человека, и как бы ты ни строил защитные барьеры, как бы ни отгораживался маской цинизма, все равно чужое горе проникает в тебя и потихоньку разъедает душу. Ты стараешься, борешься, но если ничего не выходит, мысль, что ты сделал все, что мог, не приносит утешения. Всегда кажется, что можно бы больше, лучше и быстрее. Врач платит за знания и опыт своим душевным покоем, которого ему никогда не знать после начала самостоятельной работы. Почему-то она считала, что сможет выдержать вид чужого горя, но ошиблась. Сердце саднило, и часто она с огромным трудом сдерживала слезы, готовые пролиться прямо на казенный бледно-желтый стол. Наташа никогда раньше не брала носовой платок, а теперь каждое утро засовывала его за ремешок часов.
Приходилось все время напоминать себе о беспристрастности и хладнокровии, потому что родные девушек представлялись Наташе страдающими пациентами, которым нужно срочно дать лекарство, чтобы хоть немного облегчить их состояние. А единственным лекарством для них является возмездие.
Она смотрела на подсудимого, пытаясь прочесть правду на его спокойном лице, почувствовать хоть что-нибудь, что помогло бы ей понять, виновен он или нет.
Да, улик мало, и все они косвенные, но разве должен человек избежать наказания только потому, что он умный и предусмотрительный?
Единственное, что ясно видно в Мостовом, – это его самообладание, стало быть, он и во время преступлений своих не терял головы, поэтому его столько времени не могли поймать.
Если они его оправдают, то не только выпустят на волю опасного убийцу, но и нанесут страшный удар семьям жертв.
Наташа переводила взгляд в зал. Первые дни она боялась встречаться взглядами с родственниками, смотрела то в стол, то в окно, то на люстру, а теперь поборола смущение, открыто глядела в глаза людям, сидящим в первых рядах, пытаясь передать им: «я с вами, мы все с вами и за вас».
Одного человека, отца первой убитой девушки, Наташа выделяла особо. Этот худощавый рыжеволосый мужчина средних лет все время носил водолазки. Сначала Наташа думала, что это стиль, но как-то в перерыве он попросил прикурить, и когда склонился над огоньком зажигалки, она увидела на шее характерный шрам – явно работа Глущенко. У Наташи потеплело на сердце, будто встретила старого друга, и теперь она смотрела на этого человека с особым чувством.
С Надеждой Георгиевной она старалась не ругаться, хотя эта коммунистическая матрона оказалась еще противнее, чем при знакомстве. Директриса вела себя очень высокомерно, а на заседаниях принимала такой напыщенный вид, что противно было смотреть. Неуместное поведение, особенно когда показания дают родственники жертв. Надо им сочувствовать, во всяком случае, не годится поджимать губы и всей своей внушительной фигурой изображать презрение, когда муж погибшей участковой рассказывал о своих музыкальных пристрастиях, в частности, о любви к группе «Мутабор».
Судья, красавица Ирина Андреевна, казалась Наташе равнодушной. Ее не трогала участь жертв и их семей, не волновала судьба Кирилла Мостового, главное – соблюсти бюрократическую процедуру. Она несколько раз подчеркнула, что процесс сложный и требует от всех максимальных усилий, но пеклась не о том, чтобы установить истину и вынести правильное решение, а чтобы потом никто не мог к ней придраться и в чем-то упрекнуть. Похоже было, что она возлагает на этот суд какие-то карьерные надежды и собственная судьба волнует ее больше судьбы Кирилла.
Но она хотя бы нормальная живая женщина, а прокурор и адвокат – просто какие-то недочеловеки. Обвинитель, худощавый брюнет с густыми усами и тусклым взглядом, выглядел почему-то так, будто никогда в жизни не умывался, но при этом страшно гордился собой и считал свои дешевые эффекты верхом мастерства. К сожалению, он очень много курил, поэтому когда бы Наташа ни захотела выйти подымить, она встречала на лестнице Бабкина с отчаянно воняющей кубинской сигаретой. В первый же день прокурор обратил на Наташу свое мужское внимание. После распорядительного заседания он смерил ее мрачным, но оценивающим взглядом и произнес: «Не так просто тут разобраться, как вам кажется. Если хотите, могу вам дать несколько уроков по юриспруденции за чашечкой кофе». Наташа отказалась, и с тех пор Бабкин ее недолюбливал и подчеркивал это, как только мог. Сталкиваясь с Наташей, он поджимал губы, как женщина, и так же по-женски отпускал в ее адрес разные колкие замечания, но так, что возмутиться, не выставив себя дурой, было сложновато. Например, отказавшись от юридического ликбеза в исполнении Бабкина, Наташа вышла покурить. Прокурор потащился за нею, стрельнул сигарету (Наташа не была жадной, но конкретно для него «Мальборо» было жаль), с наслаждением затянулся и заявил, что сам да, грешен, а в дамах очень не одобряет пристрастие к никотину. «Поцеловать курящую женщину – все равно что облизать пепельницу», – наставительно произнес Бабкин и осклабился. «Ну раз все равно, то оближите, и можете считать, что мы с вами целовались», – засмеялась Наташа. Больше прокурор напрямую к ней не обращался, но на перекурах, общаясь с другом-адвокатом, громко провозглашал, что «очень раздражает, когда народные заседатели, не имея ни знаний, ни соответствующего опыта, берутся судить наравне с профессионалами, путая гражданскую активность с беспардонностью». Или начинал рассуждать, что женщинам в принципе не идут брюки, кроме того, это одежда для загородных прогулок, а не для официальных мест, но для отдельных несчастных с некрасивыми ногами штаны – просто спасение. «Когда у женщины то, что я называю икристость, – Бабкин засмеялся и внимательно взглянул на мирно курящую Наташу, – можно простить ей брюки, потому что мускулистые икры – зрелище поистине невыносимое». «Я тоже терпеть не могу, когда у женщины ноги, как камбала», – поддакнул Полохов. «Мне кажется, что и женщины, и камбалы это переживут», – не утерпела Наташа и добавила, что мышца, вид которой причиняет молодым людям столь ужасные страдания, так и называется «камбаловидная», так что с образным мышлением у них все в порядке.
