«Хочешь, – говорит Марк, – я подружу эту феерическую Терезу-Марию-Дебору с дядей Августом, который спас Михаэля? Хочешь? Или давай потеряем Феликса, потому что его деревянный меч не сможет отразить удар врага? Нам же не нужен деревянный, нам нужны настоящие. Дротики. Джавелины, чтобы сука-рашка боялась сунуться? Ну, давай, соглашайся скорее…» Когда я забываю детали событий, обнаруживаю себя не в том месте, куда шла, когда я погружаюсь в тихий и спокойный сон наяву, в котором обычно накрапывает дождь и пахнет мокрой пылью, это означает, что Марк пишет наши тексты. Потом, возвращаясь и отряхиваясь, я присваиваю их себе, но никогда не могу вспомнить, как это у меня получилось. В текстах я иногда тоже бываю большой, но не дотягиваю до самого неба. «Эй, – обижается Марк. – Полегче. Одна женщина в таком состоянии сама у себя украла деньги и потребовала разбирательства. Твой Парацельс писал об этом. Но ему, как обычно, мало кто поверил».
Это он не про «украла», это он про «сама у себя». Сама у себя есть. Он настаивает на этом с момента, когда впервые заговорил.
«Мне нравится, что ты оставил отца Мегги с Андреасом. Остальное – не так уж важно».
«Бедный Андреас», – улыбается он.
«Бедный Марк, – говорю я. – Ты тоже, наверное, хотел быть добрым к кому-нибудь другому, более достойному?»
Иногда мы с ним танцуем. Когда примеряем мужской свитер в магазине, мы танцуем с ним перед зеркалом африканский «топ-топ» и смеемся. Еще он звонит вместо меня в дверь, потому что я боюсь звонить и стучать. В хорошем расположении духа он может поговорить вместо меня с кем-то чужим по телефону. В этих случаях Марк делает вид, что он – слегка сумасшедший лорд, только что вернувшийся с псовой охоты и испортивший ее призывами не убивать животных. Это все – на грани. Но без него было бы «за». Доктору Вене все равно. Она видела и не такое.
А доктору, обещавшему «не навредить», все это очень не нравится: «Проблемы с непрерывностью памяти. Излишняя сдержанность, переменчивое мнение о себе. Голоса, особенно голоса с именами. И диссоциативные фуги». Он назидательно качает головой и смотрит на наши перспективы печально.
«Излишняя сдержанность? Это просто он не видел наших танцев в примерочных», – хмыкаю я. «В чем-то, конечно, он прав, – говорит Марк. – И если тебе так будет лучше, я могу…»
«Уйти?» – я замираю, потому что не могу, потому что этого не может быть, потому что это не честно, потому что это как снова стереть, потому что…
«…женить дядю Августа на этой отчаянно сумасшедшей Терезе-Марии-Деборе. Пусть они все будут родственниками, хочешь?»
Мне не дается «хочешь», и Марк об этом знает. В ответ на «хочешь» я умею мелко кивать или мотать головой. «Хочешь» не облекается в хорошие слова и никак не дорастает до вакцины Вайгля. Только в плохие. В моем «хочешь» – гомункулус-путин, отправляющийся к своим в ад, все их кощеи с утками и сундуками, весь их Мордор, все их пьяное кровавое похмелье. И кусок, маленький кусочек чистого неба, между тучами, из которых все еще идет дождь или снег. И где-то там дом, в который отец Мегги может пригласить Андреаса, чтобы сварить ему борщ в ответ на тыквенное пюре и показать вид с балкона. Отличный вид на терриконы. Андреас никогда такого не видел.
«Я напишу, – обещает Марк. – Нам давно пора написать что-то доброе и смешное».
Я киваю, соглашаюсь. В случае чего я смогу сбежать, чтобы потом вернуться и удивиться. Марк умеет писать смешные и добрые тексты, в которых иногда я узнаю что-то свое. А иногда – нет. Иногда в них есть только он, человек, который всегда меня обнимает. Для реинтеграции, доктор, нам ничего не нужно. Мы, знаете ли, уже… Уже. И если это новости медицины, то, кажется мне, что не самые плохие.
