Если в том исчезнувшем городе останется наш дом, – мог бы сказать отец Мегги, – хорошо было бы про них тоже вот эти таблички – красивые медные таблички с именами и годом расстрела. 2014, 2015.
Шарлотта Дюмель, 1883, Маргарэт Дюмель, 1907. Депортированы в 1941. Ermordet 1942.
Квартира на втором этаже. Три окна на улицу, три – до двор. Дядя Август так никогда и не привел его домой. Он пришел сам, когда все понял. В квартире на втором этаже жили другие люди, которых он, к счастью, не знал.
Дядя Август жил в другом конце города, теперь в этом другом конце живет он. Он хочет сказать: «Все хорошо, мама, все хорошо». Но повторяет только это – про хлеб. В левой руке у него пакет. Раз в неделю. Получается только один раз в неделю. Он отправляется в путешествие – сначала на электричке, потом на метро. Потом он дожидается открытия пекарни. Не той, что была на углу, но тоже – неплохой. Он дожидается и покупает хлеб.
А потом прислоняется лбом к стене и долго-долго стоит, слушая Шарлотту и обнимая свою Маргарэт.
Я думаю, что его зовут Михаель.
* * *
Среди деревьев тоже существует дискриминация. Например, если ты – платан, старый, посаженный герцогом Лихтенштейна, то можешь рассчитывать на табличку. Или если ты сосед того платана, которого посадил герцог, и потомки не уверены, кого именно из вас он посадил, то тебе, на всякий случай, тоже дадут табличку. Но если ты ель, сосна, липа, тополь, если ты каштан или вяз и под тобой никто из важных и знаменитых людей не сидел и не отметил тебя в своем дневнике, не носил собственноручно маленьким саженцем, не писал тебе стихов, то ты, дерево, извини, просто дрова. В лучшем случае ты – зал ожидания, бессмысленного по нынешним временам. Тот, кто мог бы черкнуть о тебе пару слов, путешествует между гостиницами, ищет прохлады у кондиционеров, сидит на парапетах или в барах и плевать хотел на густые твои кроны, яркие тревожные листья, на все твои усилия быть совершенным. Можешь не тужиться, тебя нет в нынешней повестке. Но ты же не можешь, да?
Я потерялась в старом городе. Прошлый, позапрошлый, все минувшие века были со мной. Мой телефон – кнопочный. «Спасибо, что не на проводе», – усмехается Марк. Да, спасибо. Но у меня не складываются отношения с прикосновенными поверхностями новых гаджетов. Ухом, одним только ухом я способна вывести из строя вай-фай, уничтожить звук, нарисовать пару картинок и получить на экране страдающего аппарата странное послание: «Произошел аномальный сбой». Я потерялась в старом городе, потому что попала в шторм. Улицы нависали плотными волнами. С нарастающим гулом, они ударялись о берег огромными каплями людей с пакетами и отходили назад, пропуская немного солнца. Но отходили ненадолго, только для того, чтобы снова стать высокими, закрывающими небо, грозными, удушающими. Они накатывали на меня и друг на друга, решетки, барельефы, этажи, мансарды. С каждой новой волной они становились похожими на себя прошлых, очень прошлых, с каждой новой волной исчезала их благопристойность, они вздымались уже не особняками, а городскими стенами, узкими бойницами, смолой, льющейся на идущих в атаку врагов. С каждой новой волной я почти тонула, выкарабкиваясь для короткого вздоха на перекрестке, где-нибудь у светофора. А потом снова и снова ударялась о дома, сливающиеся в сплошные потоки тупиков.
Я не могу просить о помощи, потому что боюсь не услышать ответа. Я глохну, я проваливаюсь в собственный живот и ничего не слышу. Я тупо улыбаюсь и благодарю. Но я не слышу ответа. Если прошу о помощи, то не слышу ответа. Я слышу другое: о грусти, о спешке, об ужине, о том, что болит нога и что никто не учит людей целоваться, о дураке-преподе, о жадном шефе, о помехе, обо мне-помехе, что вот стоит сейчас на пути и не понятно, чего хочет. Метро – это так просто. Это так просто. Можно молиться. Молиться о метро.
Моя бабушка говорила, что верит в Бога, но отказывалась молиться Иисусу. «Когда я, детки, попаду в рай, то увижу, кто он на самом деле. А то вдруг он Будда, или зайчик, или император Юстиниан? А ему всю жизнь «Иисус да Иисус»? Кому такое приятно, когда чужим именем?»
«Не ври, – говорит Марк. – Это не твоя бабушка». – «Не моя. Ладно. Зато она уже в раю и точно знает, как Его зовут».
Выкарабкиваясь из воронки на светофоре, я вижу девушку, которая идет в сторону метро. Пристраиваюсь за ней и спасаюсь. Линии, пересадки, точные инструкции и контролеры: все, как я люблю. Если бы со мной была Ритка, то ничего бы этого не случилось. Никто бы не тонул на улицах и не позорился, покрываясь липким потом. Она зашла бы в первое попавшееся кафе, слопала бы сладкого, кислого, пьяного, любого, что бы там не подавали. Скорее всего – чего-то пьяного. Ритка бы согрелась, потом громко смеялась, фыркала. Она бы обязательно сходила в туалет: а вдруг дорога назад окажется слишком долгой? Она бы вылезла из кожи вон, чтобы понравиться всем. И официант, бариста, два администратора и помощник повара поссорились бы о том, кому из них лучше и удобнее отвезти ее на машине. Я бы настояла, конечно, на метро, и она всю дорогу дула бы губы, обведенные розовым карандашом.
«Нет, – хмурится Марк. – Все было бы только хуже. С ней было бы только хуже. Я рад, что ее больше нет».
«Ты ее убил, что ли?» – спрашиваю я.
«Мне не нравится, когда ты становишься похожей на отца Мегги».
Да, отец Мегги уходит от Андреаса еще и потому, что не верит в побег дочери. Он боится спросить прямо. Заболела? Украли? Попала в больницу? Никого не узнает? Умерла? Зачем придумывать этого хорватского художника, если Мегги… Если Мегги. Отец уходит от Андреаса, чтобы продлить ожидание. Он вернется и обязательно спросит. Но пока есть надежда. И отец Мегги не хочет ни спрашивать, ни получать ответов. Все, что он берет с собой в новый бездомный мир, это телефон и зарядку к нему. Когда-нибудь Мегги одумается, соберется с мыслями, напьется там, в своей Америке, – пьяненькую ее всегда развозит до детской чувствительности – и позвонит. Может быть, напишет. Эсэмэски отец Мегги читать, слава Богу, научен.
* * *
Когда Рите было десять или одиннадцать лет, она заявила, что писать просто «В. И. Ленин» – неправильно и ненормально. «Надо полностью – имя, отчество и фамилия. Когда я вырасту, то приму такой закон, чтобы все люди знали и понимали, как много сделал для нас этот человек». В этот момент, вообще-то, все завтракали. Сама Рита жевала сосиску – бессмысленную и слегка барскую по тем временам еду. За сосиской надо было охотиться или долго стоять в очереди, но ничего полезного – типа бульона – потом от нее не оставалось. Риту баловали и били. Поэтому она выросла соответствующей. Такой, как надо.
«Полностью, полностью. Все буквы. Он на нас не экономил, и мы должны проявлять уважение. Владимир Ильич Ленин».
С умилением, кажется. Кажется, что с умилением все тогда на нее посмотрели. Папа, правда, с беспокойным. А мама – с легким, горделивым. Два других родственника, фамилии с которыми у нас были общими и они приезжали пару раз в год из самой Москвы проверять, хорошо ли мы их носим, и это был как раз такой день, тоже посмотрели на Риту радостно. Правильный вырос ребенок, хоть и в провинции, но очень правильный. Только немножко идиот. Дед так и сказал: «Вы растите урода». Но Рита этого не услышала. Ей потом много раз пересказывала это мама. Но все равно – мимо ушей. Она всегда умудрялась рассосаться раньше, чем начиналось что-то окончательно плохое. Она даже в угол не попадала. В углу всегда стояла я.
