Но с Академиком не поспоришь. Он хитрый. Сказал, что ангел-хранитель его – очкарик, все время читает и принимает жертвы зачетками, дипломами и прочими успехами в учебе. Очкарик, сказал, но в целом похож на Стива Джобса. Или даже Стив Джобс и есть.
Вот я рофлил-катался. Ну смешно же, скажи? То есть пока они все там живые, то видят нас мелко, но в переходном состоянии из своей Америки попадают сразу к нам в окопы. Ну нехреновая тактика боя с силами тьмы. Стив Джобс с нами.
Планшет, штаны, два пиджака, красный свитер, четыре футболки, куртка, кроссовки не налезли. Кроссовки пришлось покупать. А все остальное – от Академика. Я – в аудитории. Красавчик.
«Молодой человек! Повторите, что я сейчас сказал».
«Седьмой абзац сверху. Четвертая и пятая строки. Зачитать?»
Я огрызаюсь, Академик. Можно мне уйти? Можно уже все? Как будто я уже доучился? Я сам прочитаю Википедию и могу еще что-то прочитать. Ну, разреши мне, пожалуйста, больше хватит. Я написал ему смс-ку прямо с пары. А он ответил мне из госпиталя и без ноги.
Стив Джобс, сука, мстительный. Кровожадный, сука. Сработал на раз-два. Я сказал ему сразу: «Стив, клянусь, что буду зайчиком, войду в пятерку рейтинга лучших студентов, повешусь на доску почета и даже буду вставать». Мы поняли друг друга.
Через месяц Стив устроил Академику протезирование в Австрии, а мне разрешил, так и быть, вставать по своему усмотрению. То есть – никогда.
Но вот… Вот – точка уязвимости. Хрупко, но крепко. И все вот так – хрупко, но крепко завязано на Стива Джобса. Можешь не верить, но Академик собирается бежать полумарафон. И ради этого надо терпеть. Я стал пуганый. Я смотрю на себя и на них, своих сокурсников, – не знаю, не помню, не хочу знать по имени – но смотрю на них, лезу в голову, а там либо похрен, либо страх.
Притом что это я, а не они, падаю на пол, услышав громкий хлопок. Это я – клоун, который нассал в штаны. Но их штаны в головах вообще никогда не просыхали. «Мамка заругает, папка денег не даст, выселят из общаги, лишат стипендии, не возьмут в магистратуру…» Моросящий такой дождик-обссыкон. Зато пеленой. Ни хрена не видно – ни рожи, ни кожи, ни голоса. Я не могу сказать им: «Эй. Вы чего? Вы где?» Потому что у меня Стив Джобс, крупный американский ангел.
И я вжимаю голову в плечи, когда этот дядька в костюме ставит под окнами корпуса новый «лендкрузер», купленный на последние, на самые последние деньги в четвертый год войны. Я не вожу больше пальцем по тексту Википедии. А потом понимаю, что очень устал. Фея Печали управляется со своими делами сама. Но она почему-то не спешит забрать к чертям свои калоши.
«Никого нельзя назвать счастливым раньше, чем он умрет», – сказал Солон; и теперь его слова снова подтвердились. Да, доктор?
* * *
Лорелла выходила в скайп с утра. Договаривались на понедельники, если не случится ничего военного. Но по вторникам она часто работала в библиотеке: «Не надо ли чего посмотреть, Роман?» В среду бродила по рынку и выбирала макрель. Мертвый глаз макрели казался ей художественно значимым, Лорелла фотографировала его и отправляла как повод для звонка и для разговора и для того, чтобы вместе вздохнуть, вспоминая Малагу, Женеву, Кельн, другие города, где они еще были вместе, ели рыбу и писали заявку на большой проект, связанный с юридическим сопровождением экономики игр. В четверг Лорелла жаловалась на погоду, на то, что от влажности ее волосы превращаются в кудри, и от дождя, от снега и нет с ними никакого сладу, и можно вообще не выпрямлять, то тогда чему посвятить утро. «Разве что разговору с тобой, Роман…» В пятницу у нее был бассейн, и она выходила в скайп вечером, присылая перед этим десяток селфи в купальнике, в полотенце на голове, в полотенце под мышками, без купальника и без полотенца. В субботу Лорелла предлагала вместе выпить. И если суббота была без Киры, то Роман соглашался. Она пила красное итальянское кьянти, а он настойку, в которой все было по сезону и по средствам – клубника, малина, вишня, рябина и иногда – кактус. Суббота переходила в воскресенье. И они засыпали вместе, хотя не были вместе уже почти шесть лет, и это было их общее, кажется, решение. Они оба вернулись домой – Лорелла в Швейцарию, Роман в Украину – и им обоим стало ясно, что общий дом, о котором говорили, пусть редко, но говорили, и это, наверное, было больно и потому помнилось хорошо, не мог осуществиться. Он не спрашивал никогда напрямую, но был уверен, что Лорелла не была готова снизить уровень комфорта. Сам же Роман не собирался перебиваться на пособия, грантовые подачки, стоять в очереди за гражданством, которое не выбирал, но должен был бы принять, чтобы Лорелле было удобно.
Он любил Европу, и любил Канаду, и Штаты тоже очень любил. Полгода, три месяца, месяц, год – разные резиденции, разные университеты, высокая конкуренция и неприкаянность, и еще усталость, и Лорелла, которая не давила, но мягко, очень мягко и деликатно просила определиться, остановиться и что-нибудь уже выбрать. Роман пытался ей объяснить, что выбирает не он, а его, и что так будет всегда. Мода на курсы в этом смысле ничем не отличалась от моды на джинсы. В этом сезоне могли быть узкие дудочки антиколониализма, в следующем – широкий клеш постсоветской демодернизации олигархической экономики, а через год – не факт, что в Лозанне, а даже напротив, где-нибудь в Берлине или в Лионе – вспышка необходимости увидеть дырки на ткани и послушать что-то о несостоявшихся люстрациях или транзитной юстиции в зонах, видимых тру-европейцами, как африканский водопой, нелепый казус в границах воображаемой Европы.
Если Кира была, то субботняя Лорелла не пила кьянти. Она надевала смешные уши или колпак, она разводила по ту сторону экрана целые кукольные спектакли, показательно ела кашу «за маму» и творожок «за папу», пела дурные песни дурным голосом мимо нот, но Кира была счастлива и часто засыпала вместе с ней, с Лореллой, совершенно вымотанной, но, кажется, довольной.
Кристина, мать Киры, была таксисткой. Она приехала на вокзал на старом голубом «шевроле» и грозно, но весело обрушилась на вернувшегося и чуть подзабывшего реалии родины Романа за то, что он не понимает, где право и где лево, за то, что путает «Пузату хату» и «Домашню кухню», за то, что заставляет ее волноваться и переезжать с места на место, а волноваться совсем нельзя, потому что беременность – четвертый месяц и все время хочется есть. Она факала другим машинам – за то, что те ехали слишком быстро, за то, что те ехали слишком медленно, за то, что они вообще были машинами на ее пути. Она подпрыгивала на водительском сиденье от возмущения, от радости, от ненависти и от того, что обогнала старенький «пежо» на перекрестке. Роман не заметил и не понял, как и когда его сердце переместилось из функционально пригодной и здоровой грудной клетки сначала на водительское сиденье, а потом в мочки ее ушей, в длинные пальцы, держащие руль, в шею, тонкую и худую, не изящную совсем, а нервную, напряженную, как у голодного птенца. Он подумал тогда о воде. О том, что как будто никогда не мылся толком, экономя капли в дешевом пластиковом тазу, а вот тут – попал под шумные, грохочущие, плотные и щедрые потоки, превращающиеся то в дым, то в пар, то в туман, то в океан, то в дождь. Превращающиеся и почему-то принадлежащие ему одному. Он не думал о том, будет ли прилично или не прилично, будет ли приемлемо или стыдно. Он думал только о том, чтобы не сломать ей шею, не сломать ей шею в том резком движении, которое нужно было сделать, чтобы ее поцеловать.
