Этот чертов карандаш мог бы стать хорошей причиной для отказа, если бы только удалось облечь в слова нескончаемую зиму, мутоновый воротник, вряд ли виденный кем-то фильм и город. Но даже город, который раньше так хорошо, уместно вспоминался, вписываясь в любые беседы и сибирской живучестью, и явными, пусть и стертыми детской памятью страданиями от режима, и скрытой, ссыльной, но исключительной украинскостью, не облекался в слова. Однако отказываться от проекта, за спиной которого виднелись деньги, не факт, что большие, но ведь курочка по зернышку, плюс репутация… Не понятно еще было, с чем ее едят, и как она работает, и что именно из прошлой жизни – послушание, удобность или носительство местного аборигенного колорита – она заменила собой. Но слово это произносили все чаще, а Арсений Федорович к словам был чуток, к деньгам тоже, к житейским радостям. Он был чуток ко всему хорошему, которое ему доставалось без особого труда и напряжения. И эта чуткость мешала ему быть резким, решительным и отказаться от проекта, плюнув на слова, которые никак не находились. Молча отказаться, передать через секретаршу и привычно подождать, как оно будет, когда рассосется. И посмеяться еще, поглядев, как клюнули на Питера Йонасона другие.
– Другие это делали много раз, – улыбнулся он. – Вы, наверное, знаете. Джефф Хамада с его модным «Бум»? Они пересотворили множество шедевров – Караваджо, Фрида Калло, Пикассо, конечно, Дега, Делакруа, Курбе, Мондриан. И все, разумеется, в фотографиях. Рене Магрит «Убийца в опасности» – моя любимая реплика. Натали Перейра – мастер, но сейчас, кажется, она разочаровалась в фотографии. А был еще проект Лимбрика и Фрагомени. Они делали римейки картин, пользуясь офисной эстетикой. Соэла Зани, албанка, у нее был хороший проект с картинами и детьми с синдромом Дауна. И это только то, что пришло на память из этого века. О! – Питер Йонасон улыбнулся еще шире, – Урсус Верли! Этот вообще убрал на картинах. Представляете? Убрал в «Спальне в Арле», в «Красном кресле», в «Небе голубом»… Представляете? Все сложил аккуратненько, как если бы мама убирала в вашей комнате…
Арсений Федорович не представлял. Он понятия не имел, кто все эти люди, и, как это обычно с ним бывало, не мог догадаться, положено ли ему по должности и статусу знать о них или можно смело не знать и даже гордиться этим как признаком трагической нищеты, которую следует комплексно и системно изживать, если, конечно, такие как Питер Йонасон возьмутся помогать, возьмутся хотя бы на годик-другой.
Старый Вовк в таких случаях начинал писать в блокноте, иногда быстро, сосредоточенно, что-то подчеркивая, а что-то замарывая резким движением перьевой ручки, а иногда медленно, задумчиво, даже заносчиво, отворачиваясь от собеседников и поглядывая в большое окно. Умники, жалобщики, рационализаторы и прочие просители чувствовали удовлетворенность и, Арсений всегда это подмечал, легкую неловкость. Быть записанными у Старого Вовка в блокнот, «взятыми на карандаш», как говорил он сам, представлялось им недостойной наградой, ясным свидетельством отрывания Вовка от дел другого, почти космического масштаба. Арсений Федорович тоже писал перьевыми ручками и держал для них на столе чернильницу и даже промокашку, похожую на детскую качалку. Красного дерева, обитую кожей питона, с позолоченной ручкой, детскую качалку.
Ручки дарили беспрестанно. За пять лет, что он сидел в кресле Старого Вовка, их накопилось около двух сотен: «паркеров», «дюпонов», «монбланов», других, поддельных и настоящих, имен которых никто не знал. Помощник Роман, выпив лишнего, любил шутить, что если засунуть все эти перья в жопу, то он, Арсений Федорович, будет похож на павлина с золотым хвостом.
– Моя идея, моя просьба, – сказал Питер, – в том, что вы сами должны выбрать картину, в которой хотите остаться. Понимаете? Мое предложение не совсем о фотографии, оно, скорее, о социологии. О самовидении. Это будет очень интересным. Это может быть любой сюжет, который кажется вам важным. О детстве, о любви, о друзьях, о достижениях, о том, как это все с вами случилось, – Питер обвел глазами кабинет и тихо, как будто даже с сожалением, вздохнул.
Темно-синий, не похоронный и не школьный, костюм, желтый платок в кармане пиджака, но виден всей своей элегантной небрежностью только уголок, тонкая нервная шея, две расстегнутые пуговицы рубашки, без галстука, седая ухоженная борода, мягкий, но немного отсутствующий взгляд, вызывающе ровная спина, естественно ровная, как будто совсем даже без желания ослабить ремень, опустить плечи, сложиться вдвое… Весь этот Питер был такой импортный, такой заграничный, что Арсений Федорович, вроде привыкший уже к делегациям всяких европейцев и умевший их поить-кормить-развлекать до состояния в доску своих парней, никак не мог расслабиться, собраться с мыслями, понять: в кабак или на рыбалку будет его вести помощник и отчасти партнер Роман. В кабак или на рыбалку? И что такого случилось-то, чтобы вот так вот вздыхать?
* * *
Доктор? Ты доктор? Ты доктор… Я сам. Меня никто не посылал. Я сам. Я сам выбрал. А ты? Ты выбрал?
Тихо-тихо. Долго-долго тихо-тихо. Но все равно страшно. Страшно. Страшно. Ты меня колешь. Ты мало колешь. Я должен спать, а я разговариваю. Доктор, ты украл мою наркоту? Доктор? Ты доктор? Ты доктор?
Тихо-тихо. Снег белый. Кот серый. Код красный. Пес безымянный. Кот живой. Стишок, доктор. Знаю, плохой. Уже сказали. Но страх отлипает. Кот серый. Кот теплый. Снег белый. Кот спит. Гай после демобилизации забрал его в Коростень. И там он родил, прикинь? Нет, мы сразу знали, что он кошка. Яиц нет – значит, кошка. У всего мира нет яиц, значит мир – это кошка. В Коростене мир кого-нибудь родит. Башку даю. Я сдал логику на девяносто два балла. Гай не будет топить котят. Сказал: пусть живут.
Научи меня падать, Гай. Та падай. Падай, не бойся. До ума падай. До сомнений. Лежа посомневаешься. Голову прикрывай руками. А чем еще можно? Найдешь если чем, то и этим тоже. Научи меня падать, Гай. Научи меня падать, Гай. Та падай уже, привязался. Падай. Падай. Падай. Не думай. Падай. Счас поздно упал. Счас уже мертвый ты. Падай. Падай. Падай.
Я обоссался, когда увидел танк. Тебе смешно? Мне стыдно? Зато не видно никому. Но мокро. Снег белый. Гай белый. Танк серый. Огонь рыжий. Но лучше бы красный. Но я сказал: рыжий. Танк. Огонь. Танк. Огонь. Рыжий. Падай. Падай. Падай. Гай верхний. Штан ссаный. Кот серый. Я не мертвый. Я глухой и дурной. Мои смеются: «В ЖЭКе, в случае чего, будешь орать: «Я – контуженый». Жене, говорят, еще можно такое орать, чтоб боялась.
Не надо, доктор, не надо, чтоб боялась. Не надо. Рыженькая моя рэп-стихи сочинять не сумеет и страх не отгонит. В страхе жить? Зачем ей, доктор? Ей – зачем? С рукой белой, и жопой круглой, и кистью тонкой, и носом длинным. Зачем ей? Жопу можно заменить на коленку. Смысл остается. Смысл остается, ритм остается. Я как будто рэппер, я как будто рэппер. Как будто рэппер. Разными голосами. Разными голосами, доктор.
Падай. Падай сверху на того, кто дурак. Руки на плечи. Тяни его вниз. Падай. Падай на него. Еще раз. Падай на меня. Я – дурак. Я в сомнениях. Я засмотрелся на небо. У меня нет матери. Я устал падать. Я больше не хочу падать. Не хочу падать – это умереть. Падай на меня. Раньше звука. Раньше грохота. Треск – твой сигнал. Еще раз. Еще раз. Задушишь, черт. Аккуратнее, деликатнее давай. Падай на меня. Молодец, Славчик. Молодец…
