«Когда мы сожжем Кремль, я праздновать не буду», – говорил Андрееву ротный. Его звали Мирославом. Мирослав Савченко, харьковчанин, программист. «Детей двое, фотографии не покажу. Сглазите еще…»
«А я буду», – твердо сказал Андреев.
«И ты не будешь. Не захочешь…»
«В смысле не будет уже радости? Сил не будет? Желания?»
«В смысле просто не захочешь».
В смысле просто не захочешь. Андреев вздохнул и улыбнулся. Он назвал ротного по имени, и это оказалось легко. Неожиданно легко и не больно. «How are you, Miro?» «I am fine, тільки не розумію, чому маю розмовляти англійською. А так добре, добре, Андрію…»
Просто не захочешь – это потому что его больше нет и не будет в тебе. Пустое чисто выжженное пространство. Пока горело, можно было следить за языками пламени, слушать грохот падающих деревянных перекрытий, смотреть, куда уносит ветром дым. А потом – нулевое место, беззвучное, безымянное, канувшее. Не жалко, не смешно, не страшно. Никак.
Чтобы сжечь Кремль, совсем не обязательно идти в освободительный поход, не нужно гнать врага до самого Ледовитого океана. Можно даже не переходить границу. Только держать свою крепко. Знать, что вот это вот – рубеж, за которым сгоревшее дотла, уже небытийное, а потому не окрашиваемое больше ни радостью, ни болью.
«Мы назначили вас членом комиссии по подготовке проекта изменений в кодекс университетской добропорядочности. Явка строго обязательна. Просьба подтвердить получение письма до конца сегодняшнего дня».
Андреев был из тех, кто помнил Ленинский зачет. Это была такая комсомольская процедура, для которой сначала нужно было в специальной, типографским способом отпечатанной книжке, записать «личный план» на год, а потом – привселюдно – отчитаться о его выполнении. Собирать металлолом, читать Маркса, проводить политинформации, бороться против апартеида, курения, крылатых ракет, учиться на «хорошо» и «отлично», выполнять комсомольское поручение…
Он приписывал себе килограммы макулатуры, сочинял текущие оценки, цитировал не читанные никогда «материалы двадцать какого-то съезда партии» и мечтал, как однажды станет великим и признанным ученым и обязательно – академиком. Настоящим академиком – с открытиями и концепциями, книгами и статьями, переведенными на сто языков, с учениками, которые превзойдут его, но не сразу, а только после его смерти. И вот тогда…
Ленинский зачет умер, а «вот тогда» осталось. Правда, уже без академика, учеников и книг. Осталась мечта о том, что однажды, заполняя очередной – но срочно и на вчера, потому что «учебная часть объявит вам выговор» – индивидуальный план, личный или кафедральный отчет, рейтинг научного признания, журнал выполнения нагрузки, где «лекция, конечно, два часа, но записать надо ноль семнадцать, поместив число в графу размером в один квадратный миллиметр, он найдет в себе силы написать в каждой клеточке или не в каждой клеточке, а крупно, красной ручкой – поперек страницы или в письме – жирным шрифтом, сорок два, таймс нью роман, с выравниванием по центру – Идите нахуй.
Найдет в себе смелость написать и повторить написанное во всех кабинетах и инстанциях, куда его будут вызывать или водить, чтобы пристыдить, пригрозить и тем наконец воспитать достойного члена теперь уже не коммунистического, но что толку, общества.
…Кто бы мог подумать, что предсказанное ротным Мирославом «в смысле просто не захочешь» наступает не только на развалинах сожженного Кремля.
А Марте Андреев написал охотно. Даже как-то слишком охотно. Начинал витиевато, пользовался гугл-переводчиком, искал не так правильности, как красивости. Потом плюнул и написал просто: «Могу ли я рассчитывать не только на прощальное вино, но и на прощальный секс? Если да, предлагаю начать завтра после полудня. Здесь есть дощатые ставни». Planked shutters – это то, что предложил гугл. Вряд ли Андреев мог бы сказать лучше. Марта ответила немедленно: «Я могу в шесть или в семь. Да?»
«Да», – написал Андреев и взялся за пылесос и стирку постельного белья. Звонившие колокола больше не тревожили и не раздражали. Началось уборочное веселье, от которого Андреев, живший как барин-засранец, успел отвыкнуть. Андреев потел, пыхтел и время от времени грубо «гыгыкал» над трансформацией отложенной мечты. Точнее, над способом ее реализации. В безупречно вежливой и слегка просительной интонации его давно задуманное ругательство переставало быть протестом и превращалось в брутальное мачистское приглашение. Иногда все дело бывает не в сублимации либидо, а в его правильной переадресации.
Марина могла бы быть им довольна: Андрееву нравилось читать инструкцию для стиральной, отмывать чашки от чайного налета и чувствовать себя пошляком.
* * *
Она сказала: «Я не знаю, нашли ли вы свои ключи. Но эти – пусть останутся у вас. Я внесу в правила аренды возможность вашего появления. Тут две комнаты. А человек не может спать в двух комнатах сразу. Вы согласны?»
«Я не знаю, – ответил Андреев. – Мне кажется, что я уже уехал. Вчера не мог, а сегодня – смог и уехал. Но я согласен, что спать в двух комнатах сразу нельзя».
«Я была у мамы, – сказала она. – Ей могло бы исполниться сто два года».
«Хороший возраст», – усмехнулся Андреев.
«Да. Она разбилась на машине. На пассажирском сиденье. Она никогда не водила, но любила ездить. В прошлом марте. Было скользко, туман. Нелепая случайность. Она была королевой нелепых случайностей и непродуманных решений… Ей срочно понадобились светлые чулки. У меня нет ни одного разумного объяснения, зачем они ей понадобились. У меня нет ни одного разумного объяснения, почему она не вернулась к нам после войны, почему она ездила за Рудольфом по всему миру, почему она разрешала ему играть и платила его долги, почему она подрабатывала рисованием на улицах и содержала его жен и детей. А потом и внуков. Отец, а потом Клаус постоянно посылали ей деньги. А она…»
«Рисовала на улицах? Вы тоже хотели бы рисовать на улицах? Вы умеете? Хотите, пойдем вместе?» – Андреев тронул ее за руку, ощущая ту самую беспомощность, которую он всегда чувствовал рядом с Мариной-маленькой, беспомощность, нежность, готовность становиться кем угодно – осликом, космическим пришельцем, шреком и королем-львом.
Элизабет посмотрела на него недоверчиво: «Я не знаю. Мне надо подумать. Можно я подумаю?»
«В коридоре?»
«Можно не в коридоре. Можно я сяду? Там, в большой комнате?»
Она села на диван с ногам, подтянула колени к подбородку и повернулась лицом к портретам:
«Это мой отец. Он поддерживал аншлюс, но взял в дом Рудольфа. Он не был наш родственник, он был сыном нашей соседки. Я сказала Клаусу, что когда вырасту, то выйду за Рудольфа замуж. А Клаус сказал мне, что Рудольф – еврей. Мы были маленькими, а когда стали большими, то ничего не изменилось. Пока был жив Рудольф, я собиралась за него замуж. Сначала я была красивая и богатая, потом умная и богатая, потом просто богатая. Я была бы для него хорошей партией. Отец и Клаус посылали деньги маме, а я посылала деньги Рудольфу. Когда мы встречались, он всегда надо мной смеялся. Клаус говорил, что Рудольф никогда не был хорошим человеком. Но разве это имеет значения? Разве имеет значение, хорошего или плохого человека ты отправляешь на смерть, думая, что так помогаешь ему? Тот день, когда к нам пришли гости и я выдала Рудольфа, никак не заканчивается. Я живу счастливой жизнью, потому что у меня есть время и деньги, мне не надо думать о еде, зато можно – о счастье. Я постоянно думала о счастье. Я думала о том, как Рудольф простит меня, о том, как он вернется, о том, как полюбит меня, о том, что я снова смогу ходить в церковь и быть доброй католичкой. Плохое – это только тот день. Я постоянно возвращаюсь в него, чтобы исправить, и вижу, что я не могу исправить. Потому что когда ты любишь Гитлера, то ему веришь. Веришь Гитлеру и сам становишься Гитлером. Клаус был веселый и легкий, но даже он был согласен, что тот день никогда не закончится для нас. Я просила маму иногда возвращаться домой, а она сказала, что когда-нибудь мы сделаем то же самое. Не из злости, а из-за того, что так и не поняли, что сделали. Последняя жена Рудольфа была африканкой с седыми волосами. Они познакомились в миссии Красного Креста в Судане. Мама очень радовалась, что ее новые внуки и правнуки достались ей взрослыми и не пачкающими штанишек. Она очень легкомысленно относилась к вопросам кровного родства. Она вообще была очень…
