«Если правильно сложить наши цели, то когда-нибудь очень-очень старый я снова женюсь на тебе-девственнице», – как-то сказал Андреев.
«Ты хорошо пахнешь», – ответила тогда Марина. И сама того не ведая, подарила Марте ловушку или приманку, на которую Андреев отозвался доверчиво и радостно.
Отозвался, а теперь злился.
А ключи нашлись. В тот же день, в тот же вечер. Нашлись. И от восторга Андреев хотел броситься к фрау Элизабет с криками: «Ура, вот они… Вот они…» но сдержался, конечно, понимая, как невежливым и глупым может выглядеть этот прорыв на чужую территорию. Перепад между горем и восторгом был таким сильным и таким неожиданным, что Андреев снова не мог заснуть. Но ни Кокошка, никакой другой художник к нему не приходили.
Всю ту ночь он думал о традиции исповеди, которая оказалась такой мучительной для Элизабет, такой прочной, что ей теперь приходись искать в каждом своем постояльце давнего знакомца – то ли добряка, а то ли провокатора, отца Леопольда, искать и надеяться на его щедрое сердце и искреннее отпущение грехов. На такое отпущение, в которое она сама могла бы поверить. В Украине традиция исповеди была не везде. Грехи часто выносили на люди – на сход громады, на толковище, на Сечь. Личной тяжести после таких сходок как будто нет. Но бывало такое, что и человека тоже после схода или Сечи – нет. Потому что с грехами и злобой, с подлостью и ленью – кому он нужен? Пусть идет вон, битый плетьми, или пусть будет без головы. Андреев всегда думал, что «рабочие группы» и «совещания» – это отрыжка партии и комсомола. А вот теперь получалось, что нет. Рабочая группа была имитацией крестьянского схода или казацкой Сечи. И по всему выходило, что имитация эта была к нему пока еще добра.
А Марту он все-таки поймал. Возле туалета. Даже не ждал там, просто сам выходил, а ждала как раз она.
«Вы обижаетесь?» – грустно вздохнула она.
«Нет», – сухо сказал Андреев.
«Мы можем сегодня вместе пообедать. Вы, я и Теодор. Он критикует глобализацию. Это немного скучно, но хорошо продается».
«Когда-нибудь, Марта, вам может не хватить одного стола, чтобы пообедать вместе…» – получилось желчно и не совсем то, но назад не заберешь.
«О, правда? Я бы хотела, чтобы так было, – обрадовалась Марта. – В старости я бы рассаживала вас всех за столом, добавляя и добавляя стулья. Это было бы так мило… Я бы думала, думала… Может быть, что-то писала…»
«Интеллектуалы, опозорившие свою страну, да?» – засмеялся Андреев.
«Ну почему опозорившие? Совсем нет… Нет», – она кокетливо опустила глаза, потом встала на носочки и поцеловала Андреева в щеку.
* * *
Американка Дана Хукс три вечера подряд читала лекции о будущем войны. Андреев пытался конспектировать, не все понимал точно и поймал себя на мысли, что присочиняет вслед за Даной Хукс. Бежит за ней с карандашом, как собака с высунутым языком наперевес.
Война – всегда другая, даже если кажется, что она все еще идет по старым правилам. Где линия, где проходит раздел между «войной» и «не-войной»? Кто и когда проводит эту границу? «Не-война» начинается после того, как снимается униформа, когда запрещенное законом, но разрешенное войной, насилие становится обычным уголовным преступлением, когда принимают закон или подписывают договор?
Она улыбалась, но говорила жестко, напористо. Ее война была видимой, осязаемой, изменчивой – племенной, феодальной, технической, гибридной, дроновой, по-старому массовой и по-новому-новейшему абсолютно уже индивидуальной. Слова «мир» она не произносила вообще. Только «не-война». Терроризм – не мир, Россия – не мир, Соединенные Штаты, да, Ирак – это тоже не мир. Но важно еще, кто принимает решение и кто говорит, что война началась. Или не говорит. Многие войны проходят в молчании, прикрываются какими-то другими названиями. Это дает возможность делать вид всем, кто хочет делать вид, но ничего никому не облегчает. Это еще хуже, но все пытаются искать мораль и гуманные подходы. С именем или нет, война действует цинично и заставляет ставить сверхциничные вопросы. Мирное население и его гибель в учебниках по войне называется «collateral damage». Каков может быть «расход» человеческих жизней, если речь идет о спасении цивилизации. Где предел? Сколькими можно пожертвовать?
Нет «мира». Есть короткие промежутки, в которых наращивается техническая мощь, придумываются и запускаются штуки, способные уменьшить вред. Дроны уменьшают вред. Они убивают точечно. Но… На применение дронов не нужно согласие Сената. Ничего, кроме решения службы разведки или службы безопасности. Сенат, закон превращают войну в тяжелый, чудовищный, но ответственный процесс. А дроны делают ее мозаичной, сиюминутной. «Хочу» не «хочу» часто бывает рядом с «целесообразно»-«нецелесообразно». Но значит ли это, что мы имеем дело с военными преступниками? Нет международных законов о гибридных войнах. Но значит ли это, что нет самих войн?
В армию Андреев сходил еще при Союзе. Думал, что минус два года жизни. Но добрый Горбачев сделал амнистию для студентов: отпустил через год. Страна вовсю разоружалась, проела, пропила нефтяные деньги и напрочь отказывалась жевать танки и пушки. Хотелось колбасы. Но армия была, потому что «не-война».
«Андрей, значит? – спросил прапорщик. – А что? Хорошо. Петр Петров, Андрей Андреев. Спьяну не забудешь… Андрей, держи, стало быть, хуй бодрей…»
«Андрий, – сказал он, понимая во что ввязывается и на что нарывается. – Через «и». По-украински. Через “и”».
«А вот так вот? Вот так вот, значит? Остап и Андрий. И батя их Тарас?» – прапорщик лениво, но очень резко ударил его кулаком в лицо. Андреев не удержал равновесия, упал. И прапорщик тоже лениво, но не резко добавил пару ударов ногой в живот. Ухмыльнулся, помог подняться и спросил сладким учительским голосом: «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?»
Грамотный был прапорщик. Любил литературу.
Не-война.
В пятницу после лекции Андреев решил выпить. Не напиться, а культурно, как говорил дед, выпить дома. «Дома хоть до поросячьего визга!» Фрау Элизабет оставила ему бутылку вина и бутылку пива. Две бутылки водки он привез с собой на всякий случай – для подарка или для внутренней дезинфекции. В общем, было из чего выбирать и было, чем повторить загульный вояж коллеги, не удержавшегося от восторга перед Веной, которой было совершенно наплевать на всех, кроме себя самой. Андреев никак не мог выбрать, с чего начать и что оставить на утро. Пива хотелось сейчас, но утром оно могло оказаться настоящим другом. Телефон, открывающий калитку, позвонил как раз тогда, когда он решил, что утро может и не наступить. Поэтому сначала пиво.
От неожиданности Андреев вздрогнул и почему-то решил сделать вид, что его нет дома. «Не открывай чужим. Даже не подходи двери. В глазок не смотри. Замри и не шевелись. Нет тебя и все!» – говорила мать. Раз несколько он проделывал этот трюк. «Не быть» оказалось намного сложнее, чем он думал. Не быть, но не перестать при этом дышать, не перестать бояться и не хотеть, чтобы все это быстрее кончилось, выходило таким корявым, что Андреев ощущал острую готовность открыть любому, чтобы не длить пытку как будто бы неприсутствия.
