Лето заканчивалось уборкой картошки. Её копали-убирали-увозили целый день, и когда наконец взрослые уходили, уводя велосипеды с последними тяжёлыми комкастыми мешками, на чёрном поле оставался Сташек. Это его обязанность была: сжигать картофельную ботву.
Картофельные поля сходили под уклон. По правую руку – на взгорке, между полем и аэродромом – стояли в ряд совсем уже старые шлакоблочные домики с очень вредными и даже чокнутыми жильцами. Если учуют дым, могут выскочить и скандалить, а то и чего похуже придумать, всяко бывало. В низине же поле влажное, а в дождливый сезон – прям болото, без резиновых сапог и не сунешься. Так что ботву Сташек сносил в центр поля, где посуше. Собирал и носил охапками, постепенно наваливая приличный холм, в котором прорывал пещерку. В пещерку насыпал щепочки (мелкими щепками для розжига набивал карманы ещё с утра), прикрывал их сухими стеблями ботвы от погибших корнеплодов и осторожно разжигал, просовывая внутрь пещерки длинную горящую спичку.
Поначалу ботва пропитана влагой и занимается трудно, а дым – чёрный, и запах тяжёлый, удушливый. Но, облизанная огнём, куча ботвы быстро высыхает, занимается… и вот уже ветер несёт над чёрным дымом другой, лёгкий бледно-голубой дымок. В нём и запах золы примешан, и печёной картошки, и лёгкий запах черемши… – любимые грустные запахи уходящего лета.
И стоило потом когда-либо и где-либо учуять запах печёной картошки, – пусть даже в других землях, в каком-нибудь занюханном Кирьят-Малахи, где ребятишки пекли картошку в углях костра на огненный праздник Лаг-ба-Омер, вихрь его взметнувшейся памяти приносил вкусный дымок с далёкого чёрного поля, где мальчик и девочка, в резиновых сапогах, с перепачканными руками, с разрисованными золой индейскими физиономиями, стоят над кучкой догорающей ботвы, на фоне желтеющих берёз, что тянутся вдали, по кромке аэродрома, и в сумерках всё больше и больше разгораются призрачным мертвенным светом своих белоснежных тел…
Голубоватый шлейф дымка тянулся долго, протяжно, и растворялся медленно-медленно, смешиваясь с вечерним воздухом, с быстро темнеющим небом, с лиловой прохладой подкравшейся осени. Стоишь, ворочая палкой сизый пепел сгоревшей ботвы, мысленно с летом прощаешься и вздыхаешь: «Бли-ин! Скоро школа…»
* * *
А школа была замечательная! С огромным яблоневым садом, с ветряком, питавшим электричеством мастерскую, – там создавались действующие модели электровозов и вагонов, и на выставках в Горьком ребята неизменно занимали призовые места. Сташек во всём этом торжестве ручной техники не участвовал. Мама говорила: «Руки не к тому месту пришиты», и очень удивлялась, когда в старших классах он решил, что станет хирургом. Говорила: ты ж кишки-мослы-культяпки не тому и не туда приторочишь!
(Мама была насмешницей, красавицей, артисткой… Мама была – погубленной судьбой. О маме – потом, предрассветные сны: тревога, тоска, тяжкая необъяснимая его вина, и никогда, никогда больше…)
Впрочем, мы о школе.
Посёлок Нововязники делился на две части: станционную и фабричную, и школа находилась по ту сторону путей, напротив пакгауза, от путей её отделяло депо. После электрической революции на железных дорогах, когда чумазые дымящие паровозы были заменены на тепловозы и электровозы, всё упростилось: в школу добирались пешком по мосту, построенному над рельсами. А вот в начальных классах на занятия надо было добираться через пути, и это было серьёзной заморочкой. Станция вечно перегорожена товарняками. Идёшь вдоль состава, ищешь вагон с открытым тамбуром: взобраться, пробежать, спрыгнуть! Но чаще опаздываешь и потому лезешь под состав. Однажды Сташек не посмотрел на семафор, нырнул под поезд, а тот вдруг толкнулся мягко так и страшно, по-звериному, как проснувшийся медведь… Интересно: Сташек помнил яркий фонтан мыслей в голове, а вот как выскочил на другой стороне – не помнил. Что было здорово – с самого раннего детства пережитую опасность у него в памяти отшибало напрочь, будто кто глиной залеплял, будто вышибло пробки: выскочил, ну и ладно…
Школа – большое бревенчатое, обшитое досками одноэтажное здание – было выстроено просторным покоем. И парадный вход представительный: каменное крыльцо полукругом, белые колонны и, особая гордость, окна: высокие, праздничные, как в дворянском имении. Хорошо, что занавесок на них не вешали; во всех классах эти тряпки понавесить – в копеечку влетит. И потому сидишь на уроке, а взгляд нет-нет да убегает за окно. Осенью, особенно в яркий день, там течёт-струится золото берёз; весной нежно-зелёная новенькая листва бежит, а зимой, сквозь графику чёрных ветвей льётся в класс голубоватая белизна неба, снега, колкого морозного воздуха… и особенной хрусткой тишины, в которой гаснут человеческие голоса.
За школьной оградой тянулись стадион и футбольное поле, внутри ограды грузно процветал старый фруктовый сад и бойко плодоносил огород ботанички.
И всем места хватало, все умещались, и даже учились в одну только смену. Не говоря уж о том, что при школе жили: в правом крыле – директор, выпускник легендарного ИФЛИ, слегка загадочный, слегка отстранённый Чижик, Валентин Иванович Шеремякин; а в дальнем конце левого крыла – для всех уже привычная Баобаб, повелительница медных-деревянных-духовых Вера Самойловна Бадаат.
Глава 5
Английский рожок
«В городском саду играет духовой оркестр. На скамейке, где сидишь ты…» – помните, конечно? – так вот, это про Вязники. И написал эти стихи купеческий сын Алексей Фатьянов, что и родился в Вязниках, и немало за своё происхождение пострадал. «На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест, и – ля-ля-ля-ля-ля-а-а-а…»
Ах, какой городок был! Чудный-странный, на семи крутых холмах. С тем, уже описанным, самым большим в России вишнёвым садом над Клязьмой. На девять тысяч жителей – представить только! – семь фотоателье. Не говоря уже о двух синематографах, о трёх типографиях, о бесплатной школе для особо одарённых детей… Не говоря уж о ежегодной антрепризе, что приглашалась в летний театр из обеих столиц – и ведь редко прогорала! Не говоря о танцах под граммофон, к которым жена одного из Демидовых приохотила рабочих. А рабочие…
Собственно, в Вязниках никакого пролетариата и не было: на фабриках работали те, кто этот лён выращивал, а льном занималось всё окрестное население. Летом его, батюшку, растили по своим деревням (фабрики стояли), с осени вставали к станкам и своё же перерабатывали. Конечно, работали тяжело: шесть часов у станка, шесть часов сна… и так всю неделю. И дети трудились лет с девяти. Изматывались так, что на фабрику сонных кормильцев на руках несли. Ну и что? Из таких вот крестьянских детишек вышли чуть ли не все вязниковские купцы. Все до единого дома возведены здесь купцами!
Да что там! Первый съезд льнопромышленников России в Вязниках прошёл. Здесь купец Елизаров первым внедрил льнопрядильную паровую машину Уатта – ещё в 1828 году! В 1914-м сюда пришло радио, и в том же году в Вязниках появился первый автомобиль. Довольно поздно? Так и это объяснимо: все купцы сплошь были страстными лошадниками.
