Оркестрион вообще-то считался имуществом, приписанным к желдоршколе, хотя и достался лично Вере Самойловне по наследству от кузины Бетти, богини пищеблока номер два.
Интересно, что и это, и другие странные её заявления Сташек пропускал, будто бы не слыша, заминал, не придавал им значения, словно произносила их не сама Вера Самойловна, а некто, сидящий внутри её головы, где-то на задах затылка, кого Сташек считал полным ку-ку и старался не выпускать на подмостки. Не переспрашивать и не уточнять – вот была его тактика, – дабы не сорвать стоп-кран, что приведёт к лавине полубезумного бреда. Ему частенько хотелось переключить в старухе невидимое реле, переводя её на другие жизненные рельсы. И потому, даже годы спустя, некоторые темы и эпизоды её жизни, к запоздалому сожалению Сташека, так и остались между ними не прояснёнными. Что за кузина Бетти, например, загадочная, как и пищеблок номер два?
Вера Самойловна Бадаат (именно так; и само собой, все, кроме участников школьного оркестра, именовали её Баобабом) сошла с поезда на станции Вязники в пятьдесят четвёртом году – давно, ещё до рождения Сташека. Была она в кирзачах, в железнодорожной шинели со споротыми пуговицами; сквозь шершавые лишаи на лысине пробивались кустики седины. Впрочем, лысину она прикрывала дерматиновой кепкой с козырём, подаренной ей на выход из лагеря знакомым учётчиком. Сквозь мешковину торбы за плечом проступали очертания какого-то загадочного круглого предмета, и хорошо, что по дороге никому из гопников не пришло в голову торбу распотрошить, ибо находилась в ней большая кожаная коробка на потрёпанном ремне. Коробка была выпуклой с одного боку, будто беременной. Такие в начале девятнадцатого века изготовлялись во Франции для хранения и перевозки в сложенном состоянии нескольких духовых инструментов, необходимых для мини-оркестра. Точно такую коробку до войны можно было увидеть в Ленинградском музее старинных музыкальных инструментов на Исаакиевской площади, дом 5 (а лет этак сорок спустя Сташек встретит такую же в Metropolitan museum, в Нью-Йорке).
Их таскали на себе бродячие музыканты и во-зили с собой армейские оркестры. Нежно-малиновый плюш выстилал внутри многочисленные продолговатые и круглые выемки и бороздки, в которые очень тесно и ловко были упакованы части инструментов.
Каких же инструментов, полюбопытствуем мы? Каких угодно, но обязательно на все три регистра, что делало ансамблик оркестром настоящим, полностью укомплектованным, удобным для переноски. Высокий регистр: флейта или гобой, средний: английский рожок, а регистр басовый – фагот или тромбон, ну или, на худой конец, валторна. Мы бы выбрали: флейту piccolo, английский рожок и валторну, – те инструменты, что, собственно, и находились в коробке. Правда, у валторны есть неудобный раструб, но для него в чехле продумана специальная полая горка. Все же её многочисленные трубки легки и на вид ненадёжны, но, собранные вместе, производят неожиданно низкий и волнующий звук осенней охоты.
Интересная деталь: коробка сделана была из тонкой сухой бычьей кожи и, открываясь, превращалась в барабан – если вынуть плюшевую начинку. Палочки тоже присутствовали в комплекте, и с барабаном оркестр был просто изумительно оснащён той необходимой пульсацией ритма, без которой музыка любого ансамбля похожа на иноходь хромой кобылы; с барабаном же оркестр, да ещё военный, – суть истинно армейский авангард, возжигающий боевой дух в воинских сердцах!
(А пионерский горн, произнесём мы чуть ниже тоном, гораздо позже купили в «Культтоварах», и он тоже весьма пригодился для истории оркестра желдоршколы станции Вязники Горьковской железной дороги.)
Станция подходила Вере Самойловне по двум причинам: она находилась за сто первым километром и, судя по благообразному вокзалу, свеже-окрашенному в жёлтый цвет, по отсутствию косых горбылей и грязно-кирпичных заборов, здесь жили нормальные люди, и значит, непременно должна быть школа, а школе необходим оркестр.
Она и создала этот оркестр буквально за полгода простым и самым логичным по её мнению способом: дала объявление в газете, и инструменты разной сохранности стали приплывать из самых неожиданных мест, – из Мстеры, Гороховца, Холуя… даже из Пировых Городищ, – порой, из глуши невероятной, – и привозили их самые неожиданные люди. Эх, повторяла полушутя Вера Самойловна в конце жизни, а вот скрипочки Страдивари я так и не дождалась.
Спустя много лет, умирая от рака в Народной (бывшей земской) больнице города Вязники, она говорила Сташеку:
– Я понимала, где оказалась. Это ведь самое нутро России. Купеческие, дворянские гнёзда, непременное домашнее музицирование, а значит, инструменты, выписанные из парижей-марселей-лиможей… Да, потом, в дни Великого Террора, многое было сожжено по поместьям, но многое и растащено. Слава богу, не перевелись мародёры в нашем народе! Скажу тебе прямо: я всегда предпочту мародёра идейному товарищу. Ибо, при прочих равных, есть надежда, что в его руках, ну, в крайнем случае, в нужнике на задах огорода, может сохраниться культурное наследие нации.
Тут Сташек опять пропустил – речь ведь шла о музыкальных инструментах; при чём тут мародёры и нужники, тем более идейные товарищи!
А потому вернёмся к оркестриону.
Вера Самойловна, замечательно чуткий музыкант, создатель и дирижёр школьного оркестра, в механике ни черта не понимала, а обнажить перед местным умельцем изношенное нутро инструмента опасалась; говорила, вот если б его как-нибудь до Москвы дотащить или пригласить сюда специалиста из Музея музыкальных инструментов. Так ведь это в какие деньги станет: за билет туда-обратно вынь да положь, а сама работа во что обойдётся – страшно представить. Нет, это уже потом, со вздохом говорила она, это уже после нас…
Жила она при школе: огромные окна, всегда светло, всегда тепло, ибо своя котельная, – самые благоприятные для музыкального инструмента условия. Оркестрион стоял в комнате, занимая чуть не всю стену, и свою коронную, последнюю-угасающую «Шумел, горел пожар московский» выхрипывал через силу и не часто, раза два-три в году, на праздники. А однажды, когда в самом начале их знакомства Сташек признался, что родился прямо-таки сегодня, под самый Новый год, Вера Самойловна, бормоча «ах, это ж надо, ну, мы сейчас… в честь такого дела…», стянула с оркестриона тусклую бархатную тряпку, разыскала в деревянной плошке на столе старую монету и торжественно, будто целила прямо в сердце, вбросила её в прорезь на груди собора…
Сташеку показалось, что оркестрион тяжело вздохнул краснодеревной своей, медно-органной грудью, и грозно и слабо зазвучал далёкий простуженный оркестр…
(Это мучительное исполнение почему-то напомнило ему гороховецкого деда Назара Васильича, его попытки помочиться: как стоит он в огороде, слегка наклонившись, чтобы не забрызгало штанин, а вялая ржавая струйка течёт и течёт, как бы сама по себе: Судьба играет человеком… Она изменчива всегда… То вознесёт его высоко… То бросит в бездну без стыда.)
Слова песни с начала до конца продекламировала выспренним речитативом Вера Самойловна, стараясь попадать вприсядку усталой мелодии. Это был простой и понятный рассказ о горечи поражения, он проникал в душу, будоражил, и в то же время смирял перед судьбой. Как хотите, это была замечательная песня! Слова её, печальные и поучительные, Сташека пробрали, как ледяной сквозняк:
