И вот когда жизнь, значит, повернулась ко мне сверкающим фасадом… тут и стали идти повестки из военкомата.
Что сказать: сходил я туда разок, и у меня нашли охеренное плоскостопие: стоять не могу, бежать не могу, могу только сидя спекулировать. Ну и куда меня? В спекулянтскую роту? Шучу. Это я для Нины шучу. Она же услышит мой голос, да? Нина, приветствую вас от имени великой литературы!
Ну, ладно, ладно… Я к чему: наверное, мне бы стоило ещё раза два туда явиться с честной рожей, загребая кривыми лапами. Может, меня и оставили бы в покое.
Некому было по башке дать, в смысле – дать этот дельный совет.
И повестки всё идут и идут, а мне это вроде как весенний ветерок, бллин-бллиновский! Наконец получаю зловещего смысла документ: «Ваше дело передано в прокуратуру».
А между тем образование моё подкатило к последнему, так сказать, боевому рубежу: к экзамену по математике. Наступил этот день «икс», после которого я – согласно замыслу наших кормчих – из гадкого утёнка должен превратиться в электромеханика по лифтовому оборудованию.
Но с утра мне надо было попасть на Белорусский вокзал, передать там проводнику три тыщи дойчмарок. Я даже не знал – за что, Давид сказал: передай, ну и всё… У меня всё было размечено по часам, я полагал, что до двенадцати успею это мероприятие разрулить. И вот стою на Белорусском вокзале, где эта кофейня, знаешь, время – восемь с хвостиком, поезд прибывает через полчаса, жизнь прекрасна. Взял я кофейку, попиваю… Белая рубашечка на мне, поверх свитерок такой тёмно-синий лёгонький, модный… Стою я и соображаю, что с Белорусской до Коломенской мне до-мчаться – рукой подать. А напротив, за столиком таким круглым стоят менты, кофе пьют со своими бедными сосисками. И так мне жалко их стало! Я-то себя ощущал хозяином судьбы. Опускаю победный взгляд, гляжу: шнурок у меня развязался. Наклоня-а-аюсь, чтобы завязать его… Внимание, Нина, алё! Приближаемся к катастрофической минуте! Наклоняюсь я, значит… и так неловко наклоняюсь, что у меня из кармана рубашки – фьють! – эта котлета выпархивает и – как карты, веером красиво расстилается по заплёванному полу. Я, похолодев, как покойник, глаза подымаю и вижу: мент, что ко мне лицом стоял, замер и ошалел от такого красочного неглиже. А время раннее, народу в кафе особо никого. Ну они меня тут же завалили на пол, тут же какие-то понятые выскочили… всё как во сне. Быстрота убийственная. Поволокли меня в их ментовку. Минут через пять прибегает туда главный полицай Белорусского вокзала, майор какой-то. Пузатый, морда – во, ужасно недовольный. Чем недовольный? А кто-то стукнул куда надо, и в считаные минуты там уже нарисовалась гэбня. Ясно, что майору весь кайф обломали. Он бы марки себе забрал, меня бы отдубасили и вышвырнули. А так – и денежки уплыли, и меня увезли…
Увезли меня, Петровна, сам не знаю куда. Понятия не имею, куда завезли. Кинули в подвал какой-то, ну я и сижу, пытаюсь понять: что, жизнь кончилась? Похоже, так… Тишина там адова, скажу тебе. Видимо, стены толщины фантастической – ни черта не слышно. Часок продержали в тихом ужасе, потом вошли два серьезных братка и приступили к моему воспитанию. Молча: просто херачат и ничего не говорят. Мордуют, лупят, метелят, молотят, дубасят… короче, пиздят профессионально и от души, методично; даже не заводясь, не вдохновляясь. Не знаю, сколько это продолжалось – может, шесть часов, а может, три дня. Потом выяснилось, что просидел я там неделю. Превратился в кровавые ошмотья: три ребра сломаны, нос перебит. Вон, смотри – до сих пор он кудрявый! Эх, где она, моя посмертная древнегреческая маска… Ну а дома меж тем у меня всё уже обчистили, все мои плинтуса заветные-наивные подняли… А от меня – забыл сказать – требовали, чтобы я сдал сообщников, где большая касса, где крупный куш лежит, а не эта ерунда. Но я был как камень, всё на себя брал: сам, мол, схему изобрёл, сам спекулировал. Всплыли по ходу дела армейские повестки, моё неуважительное отношение к родной армии, к обороне родины моей прекрасной.
И приходит как-то совсем другой мужик. Не кувалда, не пёсья рожа, а такой… почище. И говорит: «У тебя два варианта: тюрьма или армия. До тюрьмы ты не доедешь, гарантирую. Хочешь жить – иди в армию. А будешь языком молоть – тебе никто не поверит. Не говоря уж о том, что тогда и до армии не доедешь».
И прямо оттуда меня доставили в военкомат. Вот, говорят, ваш пропавший товарищ, мы его вам нашли, горит желанием служить отчизне верой-правдой, не смотрите, что маленько помят.
Вот таким путём, Петровна, позвала меня ро-дина-мать… Голосом и кулаками своих верных сынов.
Ну что, на сегодня всё? Наговорил на два тома, а? Нажимай на кнопочку. Притомился я что-то, Петровна. Как-то огорчился в процессе воспоминаний. Налей чайку, а? Нет, ну её, наливку. Давай простого родного чайку погорячей. Как-то… обмяк я от всей моей жизни…»
* * *
Уже без малого час сидела Надежда одна в богатой, стильно продуманной и любовно укомплектованной кухне, в огромной пятикомнатной квартире некогда знаменитого дома в Лаврушинском переулке. Последние минут тридцать, пока зимний свет за окном, и без того скучный, стал меркнуть и лиловеть, а затем и вовсе сгустился в фиолетовый кисель, ей становилось всё хуже и всё страшнее…
За все годы её работы с вип-персонами пишущей категории граждан, за все эти непростые годы обслуживания брэндо́в родного издательства, в подобной ситуации она оказалась впервые. Квартира принадлежала знаменитому писателю, в ком природа счастливо соединила лёгкий стиль, умение строить исторические сюжеты в жанре триллера и артистический талант произносить свои тексты с телеэкрана в приятной, несколько иронической манере, слегка усмехаясь одной стороной чуть скошенного рта. Он был рыж, конопат, внешне непрезентабелен, весьма скромного, чуть ли не подросткового роста… но – как это порой случается в оборотневой вселенной телеиндустрии – неплохо смотрелся именно на экране, где, сидя в вольтеровском кресле, вёл свою авторскую передачу, с довольно высоким рейтингом, ибо говорил выразительно, быстро, вываливая о том или ином историческом деятеле совершенно немыслимые сведения: инцесты, предательства друзей и родины, убийства членов семьи, привычный и поголовный разврат и прочие неотразимые для народа факты.
Сегодняшний визит Надежды к Михаилу Мансуровичу Калиннику был обычной рабочей встречей подписания договоров на ближайшие допечатки нескольких его книг.
Михаил Мансурович гостей принимал так же приятно и развлекательно, как и передачи вёл: и всегда у него какой-то новый белый чай прямо из Китая, в диковинных фунтиках с чубчиком, который он отчикивал полукруглыми серебряными ножничками; всегда есть какой-то коричневый сахар с низким количеством глюкозы; и печеньки соответствующие – без добавления маргарина, сахара, глютена и красящих веществ. Всё это принимать в свой уютный и здоровый организм было мучительно, но необходимо: МихМан и сам был человечком пиететно-уважительным, и зорко следил за всеми правильными отправлениями -ритуала.
Словом, именно от милашки Калинника Надежда никогда не ожидала ничего экстраординарного, к сегодняшнему визиту практически не готовилась, не напрягалась, предвкушала чаепитие и увлекательный разговор: а ну, в какое ещё экзотическое пекло МихМан наведался… И тем не менее, вот уже около часа происходило в этой квартире нечто небывалое. Налив редактору чаю в китайскую, дивного изящества крошечную пиалу и вывалив в такую же плошечку комочек безсахарного варенья, Михаил Мансурович произнёс, чуть скосив рот в приятной усмешке: «Я, Надежда Петровна, буквально на секундочку вас покину». После чего ускакал по коридору вдаль и сгинул.
