Что бы из этого она увидела, если бы села в самолет и полетела на край света – в одну из таких туманных стран с расплывчатыми границами, где она могла в мгновение ока переноситься на немыслимые расстояния, где целые века скользили по ней, где она вращалась среди созвездий, разговаривала с животными и богами, пила чай с кроликом, пробовала цикуту и амброзию? Где они прятались, ее товарищи – граф Пьер из “Войны и мира”, проказница Алиса, богатырша Пеппи Длинныйчулок, поднимающая лошадь, и Аладдин, и Неистовый Конь, и Сирано де Бержерак, и все те женщины, чьими судьбами и страстями она грезила, сопереживая – и тем самым избавляла себя от необходимости пережить их самой? Где Эмма Бовари, Анна Каренина, Антигона, Федра и Джульетта, Джейн Эйр, Скарлетт О’Хара, Дэльва
[8] и Лисбет Саландер?
В глубине души она понимала Солимана. Он, по крайней мере, не делал вид, что ведет “нормальную” жизнь. Укрылся добровольно в бумажной крепости и регулярно отправлял ее частицы во внешний мир, словно бутылки в море; то были дары, признания в любви к себе подобным, к тем, кто жил не за стенами и сталкивался лицом к лицу с настоящей жизнью.
Если у этих слов есть какой-то смысл.
Ну вот, теперь у нее болит голова. Наверно, простуда Заиды заразна. Или это все пыль, килограммы пыли, что она вдохнула в себя за последние дни.
“Остается пыль”. Так назывался новенький роман
[9], покоившийся на вершине одной из стопок у рабочего стола Солимана. Судя по обложке, роман ужасов. Наверно, лучшее лекарство в дождливый, насморочный, слегка унылый день.
И прекрасная заключительная фраза для ее обрывочных мыслей – или грез.
17
– Можно поговорить с вами о пауках?
Мужчина в зеленой шляпе подскочил, чай пролился на блюдце. Жюльетта кинулась к нему с бумажным полотенцем. Он жестом остановил ее – и вечно эта улыбка, сказала она себе, улыбка кота из “Алисы в Стране чудес”. Любезная и в то же время отчужденная. С ним она чувствовала себя слишком юной, неловкой, бестолковой, “руки-крюки”, как говорила бабушка, – руки, из которых все валилось, которые не умели принимать форму предметов, укрощать их и ласкать. Даже сейчас ей казалось, что это она пролила чай; да, наверно, так и было – пролила своим неприличным вопросом.
Спросила она из-за книги, книги про насекомых, которую он читал в метро, – в первый раз, заметив его повадки, она приняла его за коллекционера или ученого. Не подумала “малахольный придурок”, но… нет, на самом деле именно так и подумала.
А теперь он сидел здесь.
Он приходил почти каждый день. Тихонько стучал в дверь кабинета между 15.47 и 15.49 – наверно, его точность объяснялась расписанием метро, думала Жюльетта. Она скучала по 6-й линии с ее привычными вехами: сторожевым катером у Mинистерства финансов, ярко-зеленой, похожей на крокодила линией дизайнерских “Доков” на другом берегу, стеклянными потолками наземных станций, маленьким детским садом под черепичной крышей, одиноким домиком среди нависавших над ним многоэтажек одна другой выше – часто при виде него она ощущала легкий укол непонятной ностальгии, – фресками на слепых торцах ансамблей 70-х годов на Порт-д’Итали, мостом Бир-Хакейм, станцией “Пасси”, смахивающей на провинциальный вокзал…
Она скучала и по незнакомцам, которым давала книги, закрывая их название раскрашенными Заидой картонками, по людям, которым эта суперобложка обещала счастье и волшебную перемену, ей хотелось увидеть их снова, не обязательно их расспрашивать, нет, ведь чтение – штука очень личная, драгоценная, просто взглянуть на них, всмотреться в их лица, отыскать на них признаки чего-то нового, лучшего, радости, пускай мимолетной. Наверно, это глупо.
– Это глупо? – спросила она Леонидаса, поделившись с ним своими мыслями.
– Я думал, мы будем говорить про пауков…
– Про них тоже. Вы ведь специалист по насекомым…
– Не совсем. Просто люблю за ними наблюдать. По-моему, ни в одном живом существе промысел Природы не воплотился с таким совершенством.
– Вы поэтому всегда читаете одну и ту же книгу? В смысле в метро?
– Да. Мне было очень стыдно за свою трусость, я мучился от невысказанной любви и хотел покоя. А что может быть успокоительнее строения надкрылий у скромного Gryllus campestris, сиречь полевого сверчка?
Он смущенно заерзал на стуле:
– Хватит обо мне… Так с чего мы начнем?
– С пауков. Зачем они лезут вверх по канализации? Зачем уходят из безопасного места, чтобы попасть в другое, куда более опасное?
Леонидас несколько раз сжал и разжал свои белые, очень ухоженные руки. Каждый ноготь был тщательно подпилен и отполирован.
– Ваш вопрос касается не одних только пауков, – в конце концов ответил он. – Я могу прочитать вам небольшую лекцию о повадках этих насекомых, но, по-моему, вы совсем не этого хотите. Я ошибаюсь?
И тут Жюльетту прорвало, она говорила быстро, слова наталкивались друг на друга, ей хотелось высказать все, вперемешку – смятение перед новой жизнью, в которую она медленно, слишком медленно встраивалась, ясный, безжалостный взгляд на прежнее ее существование, внезапно представшее во всей своей заурядности, сомнения, страхи, упрямый проблеск надежды, скрывавшийся, быть может, на страницах всех этих бесчисленных книг, которые невозможно рассортировать.
– Я тоже была покрыта пылью, – сказала она. – Она копилась, а я даже не замечала, понимаете?
– Думаю, понимаю, – ответил Леонидас. – А теперь?
Она на миг закрыла глаза.
– Вот это все, – она подняла руку, словно показывая ему комнату, где они сидели, и все, что за ее стенами, склад, двор, шаткую железную лестницу, комнаты, выходившие на галерею, прямоугольник неба над стенами и крышами, – вдруг подуло на меня, как порыв ледяного ветра. Я себя чувствую раздетой. Мне холодно. И страшно.
Она услышала, как он пошевелился. Ласково коснулся ладонью ее лба. Как бабушка, когда Жюльетта приезжала зимой к ней в Пиренеи и подхватывала насморк, потому что заигралась в снегу с мокрыми ногами.
– Поздравляю…
Жюльетта решила, что ослышалась. С чем он ее поздравляет? Чем она заслужила похвалу? Легкое прикосновение длилось недолго, она почувствовала, как его рука соскользнула. Леонидас уселся обратно в кресло, оно скрипнуло. Она боялась поднять веки. Не сейчас. Быть может, она спутала искренность и иронию. Быть может…
К черту все “быть может”!
Она посмотрела на него. Черты его лица колебались как волны, менялись в теплом голубом облаке дыма, поднимавшегося из трубки: то был джинн из лампы, насмешливый эльф, что выпрыгнул из чадящего уголька или из болота с бледными подрагивающими огнями.
