Или романический. Да, здесь все было романическим, даже чересчур, она так долго не продержится, ей нужен не такой разреженный воздух, не столь насыщенный знаниями, историями, интригами и тонкими диалогами. Все это она вывалила разом, рыдая, мужчине в зеленой шляпе, а тот растерянно снял свой головной убор, неловко потрепал ее по плечу, а потом обнял и стал укачивать, как ребенка.
– Ничего, ничего, – повторял он, словно мантру.
– Нет, чего, – всхлипывала Жюльетта. – Я ничего не умею. Солиман на меня положился, а у меня ничего не выходит. Даже прибрать… все это.
– Прибрать?
Он засмеялся. Странным, словно ржавым смехом. Наверно, не смеялся уже давно, подумала Жюльетта, шаря по карманам в поисках бумажного платка. Она вытерла глаза, энергично высморкалась и наконец распрямилась.
– Простите.
– За что?
– Э-э… за то… мы ведь не знакомы. Вы, наверно, подумали, что я законченная истеричка.
На широком лице мужчины расцвела улыбка, растянув и его глаза – блестящие радужки почти целиком спрятались за тонкой, бледной кожей век, покрытой крошечными красными точками.
– Ошибаетесь, милая девушка. Во-первых, я не считаю вас истеричкой, как вы тут сгоряча сказали. К тому же я на вас совершенно не сержусь: мы никогда не знаем, что вкладываем в слова, пытаясь описать мучающие нас симптомы или чувства. А во-вторых – потому что в-третьих не будет, – мы давно знакомы. На самом деле гораздо ближе, чем вам кажется. Знаете, – добавил он, – не только вы смотрите, что читают люди в метро.
15
Спустя полчаса Жюльетта и Леонидас – да, его действительно так звали, и это имя неодолимо уносило ее мыслями к горам шоколада, засахаренных фруктов и конфет
[7], – поделили на двоих оставшийся от завтрака миндальный круассан и растворимый кофе: девушка близко не хотела подходить к придуманной Солиманом хитроумной машине для изготовления черного нектара, который он пил по дюжине чашек в день. Глядя на зеленую шляпу, покоившуюся на десятке английских романов, на пальто, висевшее на колченогой вешалке, подпертой никому не нужными книжками какой-то модной американской романистки, и на волюты трубочного дыма, обрамлявшие потолок синеватым балдахином с колышущимися складками, можно было подумать, что настоящий обитатель здешних мест – это гость, а Жюльетта – нервная и чересчур старательная стажерка.
– Мне надо это все разобрать, – объясняла она. – Я уже на улицу перестала выходить. Передатчики приходят, я им даю мешок случайных книг, выковыриваю где попало… на самом деле там, где больше вообще пройти не могу. У меня такое чувство, что я все делаю наперекосяк. Я… я не знаю, как справлялся Солиман. То есть я хочу сказать, как он отбирал книги.
Леонидас не ответил на ее завуалированный вопрос; он размышлял, сдвинув брови и извлекая из трубки все более густые клубы.
– Проблема, милое дитя, в том, чтобы понять не как он их отбирал, а как он их раскладывал. И каким образом книги сами выбирали, когда им уйти.
Всю вторую половину дня они изучали кабинет и соседнюю большую комнату, в которую Жюльетта пока даже не совалась. Это была зала с голыми стенами и двумя вытянутыми в ширину узкими окошками под самым потолком; они приоткрывались, если потянуть за цепочку. Но свет через грязные стекла почти не проникал, его едва хватало, чтобы не натыкаться друг на друга.
Здесь не было ни полок, ни даже стеллажей из ящиков из-под фруктов, к которым Солиман, похоже, питал особое пристрастие. Только книги. Книги, расставленные вдоль стен, в два, три, кое-где в четыре ряда. Середина комнаты оставалась пустой.
– Ну что ж, – удовлетворенно заметил Леонидас, – похоже, Солиман затеял работу, которая кажется вам неподъемной. Сейчас найдем тут какие-то ориентиры, как бы это сказать… путеводную нить. Совершенно точно.
Он дважды кивнул и выпустил огромное дымное кольцо. Жюльетта бросилась к ближайшей цепочке, впустить хоть немножко воздуха.
– Путеводную нить.
Она попыталась хоть раз не придать своему голосу вопросительную интонацию, из-за которой этот любитель редких изданий окончательно зачислил бы ее в разряд безмозглых попугаев.
– Видите ли, – сказал Леонидас, – расстановка книг имеет свою историю, по меньшей мере столь же интересную, как история самих книг. У меня был один знакомый… Собственно, не совсем знакомый, не на самом деле, – спохватился он. – Скажем так: я читал книгу, он в ней был главным героем – но это неплохой способ узнать людей, правда ведь? Может, даже лучший. Так вот, этот человек никогда не ставил на одну полку книги, авторы которых терпеть друг друга не могли даже после смерти… Вы знаете, что судья из Вероны приговорил Эразма выплатить сто экю бедным за то, что тот высмеял Цицерона? Шекспир и Марло обвиняли друг друга в плагиате, Селин обзывал Сартра “солитером”, Валлес считал Бодлера кривлякой. А Флобер был великий мастер двусмысленной похвалы: “Каким человеком был бы Бальзак, если бы умел писать”! Писательство еще никого не избавляло от зависти, мелочности и похабства – простите. Обычно я так не выражаюсь, но тут не знаю, как сказать иначе.
Жюльетта искоса взглянула на него и рассмеялась. Этот человек действовал на нее успокаивающе. Благодушный эрудит, прямо дядюшка из старинных романов: пока ты маленькая, сажает тебя на колени и позволяет играть с цепочкой от часов с брелоками, а позже обеспечивает тебе алиби, если не ночуешь дома. Жаль, что они не познакомились раньше.
О книгах он говорил, как о живых людях – старых друзьях, порой страшных врагах, некоторые представлялись ему ершистыми подростками, другие – пожилыми дамами, что вышивают по канве у камелька. В любой библиотеке, по его словам, есть ворчливые ученые и влюбленные девицы, бешеные фурии, всевластные убийцы и хрупкие бумажные юноши, протягивающие руку точеным девушкам, чья красота распадается, когда меняются описывающие ее слова. Есть книги дикие, словно не укрощенные лошади, они несут вас бешеным галопом, а вы, задыхаясь, кое-как цепляетесь за их гриву. Есть книги-лодки, мирно плывущие по озеру в лунную ночь. А еще есть книги-тюрьмы.
Он рассказывал ей о своих любимых писателях, о Шиллере, который писал, набив ящик стола гнилыми яблоками, чтобы работать быстрее, и ставил ноги в таз с ледяной водой, чтобы не спать ночью; о Марселе Паньоле, страстно увлекавшемся механикой и получившем патент на “неразбалтывающийся болт”; о Габриэле Гарсиа Маркесе, который, пока писал “Сто лет одиночества”, продал машину, обогреватель, миксер и фен для волос, чтобы было на что жить; об ошибках в согласовании у Аполлинера, Бальзака, Золя и Рембо – ошибках, которые он им от души прощал и даже отчасти смаковал, обнаружив.
– Мне ужасно нравятся ваши истории, – сказала наконец Жюльетта; на улице давно стемнело, Заида, наверно, хотела есть, да и сама она ощущала неприятные рези в желудке, – но я не вижу здесь даже намека на то, что вы называете “путеводной нитью”. Я по-прежнему не понимаю, с чего начать. С писателей, делающих грамматические ошибки? С тех, у кого есть хобби или предрасположенность к безумию? С путешественников, домоседов, затворников?
