– Вы не любите стихи?
Какой дурак. Ничего не понял. Она, впрочем, тоже. Наверно, это входит в пресловутый удел человеческий, выдается нам всем при рождении: мы закупорены и, по сути, непроницаемы для чужих эмоций, не способны истолковать жесты, взгляды, умолчания, обречены объясняться, тяжко, старательно, словами, всегда говорящими не совсем то.
– Нет… Нет, я люблю стихи. Просто у меня немножко голова болит от запаха краски.
Шито белыми нитками, но он со всех ног ринулся в ловушку, притащил ей стул, воды, таблетку аспирина, предложил выйти подышать воздухом, и Жюльетта с благодарностью согласилась. Она вышла на галерею и, прохаживаясь туда-сюда, стала разглядывать двор и обступившие его с трех сторон дома, вернее, по большей части их слепые фасады. Никто не мог наблюдать за тем, что здесь происходит, идеальное убежище прямо посреди Парижа – убежище или логовище, уединенное, защищенное. В ней снова зашевелилось старое смутное подозрение, а правду ли сказал ей Солиман, не кроется ли за его добровольным затворничеством, за его безобидными с виду маниями что-то иное, Жюльетта отгоняла от себя мысль о том, что такое это “иное”, но, несмотря на все усилия, картины наседали на нее – страшные, кровавые, жестокие картины, крутившиеся с утра до вечера по всем каналам, выбитые двери, перегороженные заградительными лентами, за которыми виднелась разоренная квартира, оружие, найдено оружие, а еще списки, имена, адреса. Опрашивают соседей, он был такой вежливый, говорит пожилая дама, придерживал мне дверь лифта, помогал донести пакеты.
Жюльетта закрыла лицо руками и только потом заметила, что пальцы испачканы краской, я буду похожа на одуванчик, и она засмеялась нервным смехом, отметая чудовищные видения, страх, все то, что, чуть зазеваешься, сделает жизнь невозможной, да ладно, Жюльетта, террористы не читают стихи, они ненавидят поэзию, музыку и все, что говорит о любви. Еще одна банальность, но она пыталась уцепиться за нее: когда тонешь, любая дощечка спасительна.
– Возьмите, вам станет лучше.
Он стоял за ее спиной и протягивал ей кружку матового стекла, над которой вилась тонкая струйка пара.
– Это чай с пряностями.
– Спасибо, – прошептала девушка.
Ей было стыдно, она ткнулась носом в пахучее облачко, закрыла глаза и представила себя далеко-далеко, на одном из тех восточных базаров, что бомбы сровняли с землей, в одном из тех садов, что существуют теперь только в сказках. И отпила глоток:
– Вкусно.
Солиман, облокотившись на ржавое железное ограждение, поднял глаза к небу, оно медленно окрашивалось в сиреневый цвет.
– Скоро стемнеет, нельзя будет красить.
– Всегда можно включить свет, – возразила Жюльетта странным, сдавленным голосом.
Он покачал головой:
– Нет. Нужен дневной свет. Нужен дневной свет, – повторил он, запрокидывая голову, словно ждал, что с небес прольется световой ливень.
– Солиман…
– Знаете, – сказал он, не глядя на нее, – они ведь еще существуют. Сады. Они тут.
Он коснулся рукой лба и сразу положил ее на грудь, туда, где сердце.
– Откуда вы знаете…
– Чай. Когда я его пью, всегда думаю о них.
Жюльетта отпила еще глоток. Странный покой разливался внутри, пока обжигающая жидкость растекалась по горлу. Ей было хорошо. Как ни странно, она чувствовала себя на своем месте. Нет, ответы на все вопросы не появились – их не властны были дать простые слова “они еще существуют”. Ведь она жила уже не в сказках и не в книгах, как он. Не совсем.
Но она, наверно, сможет научиться с этими вопросами жить.
14
Когда мужчина в зеленой шляпе толкнул дверь кабинета, Жюльетта чихнула. Она только что решила разгрести более удобный проход для посетителей и перетащила всю “Человеческую комедию” Бальзака к стеллажу, показавшемуся ей достаточно прочным для подобного груза, – оставалось только снять с него целую коллекцию романов ужасов, они переедут на верхнюю доску камина, очаг которого уже завален грудой рассказов о путешествиях, в том числе страшно любопытными Travels of Ali Bey in Morocco, Tripoli, Cyprus, Egypt, Arabia, Syria and Turkey в издании 1816 года. Повисшая в воздухе пыль была почти плотной, и мужчина, стащив с одной руки перчатку, раздвинул облако, словно натянутый поперек комнаты занавес.
– Добрый день, мадемуазель. – У него был приятный тонкий голос, не вязавшийся с полнотой и почти суровым выражением лица.
Он застыл на месте, нахмурившись:
– А где Солиман?
Вид изумленный и слегка рассерженный. Жюльетта выпрямилась, вытирая руки о джинсы. Бесполезно. Пыль покрывала ее с ног до головы.
– Он на время отлучился, – осторожно ответила она.
– Отлучился.
Он повторил слово, не переспросил, нет, просто повторил, пережевывая, словно странное экзотическое блюдо. Повторил несколько раз, окинул взглядом комнату и, заметив пустой стул, направился к нему, тщательно смахнул с него пыль и уселся, поддернув двумя пальцами складку на брюках, чтобы она свисала прямо. Проделал все эти телодвижения, поднял голову и добродушно взглянул на Жюльетту.
– Солиман никогда не отлучается.
Сказал, как нечто само собой разумеющееся.
– Я… Он…
Девушка в смущении теребила себя за рукав. На ней был длинноватый, очень поношенный красный свитер. Утром она вытащила его из стопки, потому что ей хотелось утешения. С тех пор как Солиман уехал, дождь лил не переставая; Заида простудилась и капризничала; во дворе прорвало канализационный люк, и теперь из него несло тухлыми яйцами. Когда она посмотрела на себя в висящее рядом с душем зеркальце, этот красный пуловер ее немножко согрел. Но сейчас он не мог ее защитить от собственной застенчивости.
Она незаметно ущипнула себя за предплечье.
Мужчина в зеленой шляпе. Тот, в метро, насекомые, хрустящая бумага.
Здесь, в кабинете, среди эфемерных конструкций из корешков и обрезов, разноцветных или всех оттенков слоновой кости, от грязно-белого до желтоватого, как моча. Тот самый, во плоти.
Как будто герой романа выскользнул из книги и разговаривает с ней.
– У него проблемы… надо уладить дела, – с трудом выговорила она. – В провинции. Я его замещаю. На время, конечно.
Боже мой, сколько же можно городить банальности? Она умолкла, ее щеки пылали, и она погрузилась в созерцание своих поношенных, но удобных кедов, которые надевала в дни генеральной уборки. Собственно, с тех пор, как она сюда переехала, вся или почти вся ее повседневная жизнь и была генеральной уборкой. Она чувствовала, как книги окружают ее, следят за ней, чуть ли не нападают – кстати, откуда они все взялись? Какой неисчерпаемый источник питал эти башни, колонны, кучи, коробки, которых, казалось, с каждым днем становится все больше? Она находила их у высоких ржавых ворот всякий раз, как высовывала нос наружу; спотыкалась о набитые хозяйственные сумки, полные доверху, о разодранные порой корзины, стопки, связанные бечевкой, широкой резинкой, а пару раз даже красной лентой, придававшей этим анонимным наслоениям старомодный и слегка романтический шик.
