Глядя в ее глаза – чистые зеркала души – и распознав в них преданную любовь, которую не сможет заглушить ни время, ни боль, Полли не нашлась что сказать.
Позже, намыливая сестре спину, она заметила:
– Да, теперь понятно, почему он тебе нравится. Мне тоже, но на твоем месте он бы нравился мне еще больше.
На следующей неделе мать действительно уехала в Лондон, не сказав отцу, так что сюрприз удался. Полли было приятно, что ей пришла в голову такая замечательная идея, хотя нянчить Уиллса оказалось утомительно. Он был в самом ужасном возрасте, когда тянет на все вредное и опасное для себя или окружающих, а если ему мешали, ложился на пол, выгибал спину и выл что есть мочи.
– Кажется, он растет диктатором, – пожаловалась она Эллен на второй день.
– Он просто хочет, чтобы все было по-его, – спокойно ответила та. – Пусть себе лежит, не обращай на него внимания – cам перестанет.
Он и перестал, но вскоре снова завопил. В промежутках между капризами он ластился к ней, очаровательно улыбаясь. Все диктаторы одинаковые, мрачно думала она – включают свое обаяние, когда им нужно.
В пятницу вернулись родители, и ее поразил болезненный вид матери: та выглядела совершенно изможденной, с темными кругами под глазами. У папы тоже был землистый цвет лица, хотя оба вели себя подчеркнуто бодро. Мама сказала, что пойдет к себе отдохнуть перед обедом. Полли поднялась к ней помочь распаковаться или предложить чашку чая, но мама сказала, что ничего не хочет. Порывшись в сумке, она достала крошечную бутылочку с таблетками.
– Мамочка, неужели ты опять пьешь аспирин? Ведь доктор Карр сказал…
– Это не аспирин. У меня спина болит от долгого сидения в машине, вот и все.
Она вытряхнула на ладонь две таблетки и сунула в рот.
– Принести тебе воды?
– Спасибо, не нужно.
Мать присела на кровать, сбрасывая туфли. Внезапно она подняла голову и сказала полушутливо-полупросительно:
– Ты ведь не станешь рассказывать папе, ладно? Он сразу начнет беспокоиться, суетиться, а у меня на это нет сил. Обещаешь?
Она пообещала, но с тяжелым сердцем. Мать легла в постель, она накрыла ее одеялом, поцеловала горячий, влажный лоб и вышла.
На лестничной площадке она задержалась в нерешительности, раздумывая, не поискать ли отца – разумеется, не за тем, чтобы рассказать о таблетках – она же обещала! Может, спросить у него, почему мама такая усталая? Наверное, каждый вечер ходили в театр или в ресторан…
Тут она услышала голоса, доносящиеся из гостиной, – видимо, дверь была приоткрыта.
– …чистое безумие, но мне пришлось притворяться, будто все в порядке.
Послышалось шипенье сифона, затем снова голос отца:
– Спасибо, Вилли! То, что нужно!
– Хью, милый, мне так жаль! Чем я могу помочь?
– Увы, ничего не приходит в голову.
– Ты уверен, что она не знает?
– Абсолютно. Я проверял – даже не подозревает.
– Знаешь, ведь ей понадобится уход. Я, конечно, сделаю все, что смогу, но…
Раздались шаги, она отпрянула в испуге, но дверь просто закрылась, и больше ничего нельзя было разобрать.
Семья
Осень – зима 1941
– Картофельный пирог? Забавно!
– «Забавно»? Надо сказать, Долли, у тебя весьма странное чувство юмора. Ничего смешного не вижу в картошке, хоть убей.
– Так ты никогда и не отличалась чувством юмора, милочка!
Пятнадцать, отметила про себя Вилли. Она сидела за столом в утренней гостиной, оплачивая счета. Тетушки всегда проводили утро в этой комнате: так ее назвали потому, что по утрам сюда не добирались солнечные лучи – в их поколении это считалось вредным для цвета лица. Правда, не сказать, чтобы кожа тетушек стоила такого беспокойства: массивные щеки тети Долли, свисающие, как уши спаниеля, имели лиловатый оттенок, напоминающий любительские акварели шотландских гор, а кожа тети Фло, по меткому замечанию кого-то из детей, была похожа на галету, присыпанную угрями, – все благодаря умыванию холодной водой без мыла, как утверждала тетя Долли. Вилли удалось ненадолго прервать поток взаимных жалоб, сославшись на необходимость сложных подсчетов – это ввергло их в почтительную тишину. Фло вязала крючком одеяло из остатков шерсти, а Долли чинила жилетку. Каждое утро они проводили здесь, в рукоделии и ссорах – в основном на тему еды. Они всегда были в курсе меню на день, случайно услышав разговоры хозяйки дома с миссис Криппс или увидев записи.
– И все же интересно, из чего пекут картофельный пирог? – размышляла вслух Долли.
– Ты знаешь, велика вероятность, что из картофеля.
– Ради бога, не пытайся иронизировать – тебе совершенно не идет. Я имею в виду: если это пирог, значит, должно быть тесто? Или он как запеканка, с толченым картофелем сверху?
– Мне казалось очевидным, что здесь используется тесто. Ну кто, скажи на милость, кладет толченый картофель поверх обычного? Я другого не понимаю – зачем вообще пирог?
Вопрос прозвучал так обвиняюще, что Долли резко возразила:
– Это не я придумала, а Китти! После того как мистер Черчилль снизил цену на картофель, она изобретает все новые и новые способы его применения.
Теперь за все в ответе мистер Черчилль, подумала Вилли. За все хорошее, разумеется, – в плохом виноват Гитлер. Можно подумать, что оба ведут персональную войну с каждым жителем Англии.
– Впрочем, немного тертого сыра можно добавить, для аромата.
– Сильно сомневаюсь. У нас только вчера была цветная капуста в сырном соусе, а макароны с сыром обычно подают по воскресеньям. Разве ты забыла, что норму сыра ограничили?
Разумеется, Долли помнит об этом! Неужели Фло думает, что она сошла с ума на старости лет?!
И так они пререкались по стандартной схеме: обиды, суровые обиды (только что достигли), плавно переходящие в миролюбивую ностальгию о еде до войны – и снова к размышлениям о ближайших перспективах. Живут, будто никакой войны и нет, подумала Вилли: забрось их хоть на необитаемый остров – и там говорили бы о еде. Распорядок дня у них размеренный: все утро шили, затем долгий перерыв на второй завтрак. Если погода хорошая – прогулка по саду, чай, снова шитье до шестичасовых новостей, содержание которых вызывало впоследствии ожесточенные споры, немного отдыха, затем переодевались к ужину в шерстяные платья и жутковатые на вид, заостренные туфли с марказитовыми пряжками и ровно в десять вечера удалялись к себе, в общую спальню. Бабушка жалела своих сестер, поскольку те так и не вышли замуж, а в их поколении это считалось большим несчастьем. К тому же они были так добры к своему бедному папе, когда тот впал в буйный маразм. Бриг относился к ним как к недвижимости, приобретенной в браке; временами, если не мог найти слушателей, рассказывал им свои скучные истории.
