* * *
Кристофер лежал на узкой раскладушке, бо́льшую часть которой занимал Оливер. Едва он пробовал шевельнуться, как пес глубоко вздыхал и двигался, словно пытаясь освободить место, но почему-то в итоге расползался еще больше. Впрочем, сегодня Кристофер почти не обращал на него внимания: свежие новости выбили из привычной колеи. Поведение японцев не просто шокировало, но и породило новые, отчетливо тревожные угрызения совести. Как бы он себя чувствовал на месте американцев? Люди, хладнокровно совершившие такое, способны на все. Если бы он был американцем, разве не бросился бы на защиту своей страны от подобных угроз? Более того: разве обязательно быть американцем, чтобы у тебя возникло желание защищать родину? Да, он против войны – против того, чтобы люди убивали друг друга, однако факт есть факт: именно этим они и занимаются. Может быть, у него нет морального права свысока смотреть на остальных – тех, кто также не одобряет войну, однако при этом сообща выполняет грязную работу? За последний год, полный страданий и внутренних конфликтов, ему ни разу не пришло в голову, что он мог быть не прав – не в интеллектуальном смысле, а в том, что отделял себя от своего народа. Он вспомнил издевки отца, подколки и насмешки молодежи, с которой он долгие месяцы работал на строительстве взлетной полосы – сперва с ним спорили, но мало-помалу оставили в покое, так что по целым дням с ним никто не разговаривал, кроме угрюмой хозяйки квартиры. Та вечно обманывала его с продовольствием: забрала талоны, а взамен кормила хлебом с маргарином на завтрак, так что почти все заработки уходили на сэндвичи в единственном пабе поблизости. Все это он переносил стоически, поддерживая себя мыслью о собственной правоте – что, по сути, подразумевало неправоту остальных. Однако теперь, думая о погибших моряках, он начал понимать, что даже если и был прав, это оказалась нехорошая правота: она подразумевала моральное превосходство – чуждое, как он теперь понимал, его природе. Вспомнить только, как он воевал с Тедди, когда тот хотел присоединиться к его лагерю, разбитому в лесу! А если он ничем не лучше других, то…
Цепь кошмарных событий началась в тот день, когда хозяйка выставила его из дома без предупреждения: якобы ей сообщили, что он – гомик. Глупости, возразил он (так оно и было). «Ах, я, по-твоему, лгунья?» Выходит, что так. Тогда она позвала мужа, и тот попросту вытолкал его за дверь, не дав забрать вещи. Было ужасно холодно и, кажется, пятница, поскольку в кармане нашлись деньги. Он зашел в паб и выпил виски, чтобы успокоиться – его трясло. Потом куда-то шел… кажется, сел в поезд, а дальше все как в тумане… Проснулся оттого, что двое мужчин в форме с нарукавными повязками трясли его на скамейке у моря. Стали задавать кучу странных вопросов, на которые он не мог ответить; с каждым новым вопросом он понимал, что не знает совсем ничего. Кажется, он был еще жив, поскольку испытывал дикий страх перед этими людьми и еще чем-то смутным, ускользающим в подсознание. Они продолжали задавать странные вопросы о полках, отпусках и базах и еще другие, менее странные – например, о том, как его зовут, однако у него не было имени – или он просто не мог вспомнить. Его привезли куда-то и заперли в крошечной комнатушке. Кто-то принес ему чашку чая – единственный добрый поступок в этой новой жизни, где он был никем. Он заплакал и не смог остановиться. Ему не хотелось быть кем-то: хотелось лишь отключиться и больше ничего не чувствовать… Потом он оказался в больнице; там ему сообщили, кто он, но легче от этого не стало. Приехали родители; страх вдруг проснулся и захлестнул с головой. Его лечили электрошоком: в первый раз оказалось не так уж плохо – он не знал, чего ожидать, когда его привязали на высоком столе. После у него жутко раскалывалась голова, однако при этом он испытал большое облегчение. Правда, потом он стал бояться процедур. В промежутках, лежа в постели, он все еще чувствовал себя безымянным и отчаянно одиноким. Однажды в голове всплыла строчка из песни: «Мне никто, никто не нужен, и я сам не нужен никому». Как вообще можно такое петь? Они просто сами не знают, о чем говорят, даже не подозревают, каково это.
За городом, у бабушки, ему сперва не понравилось. Все были к нему добры, но от этого еще больше хотелось плакать. Тут появился Оливер и принял его как есть, не спрашивая, кто он такой и чего добился в жизни. Оливеру тоже пришлось пережить нелегкие времена: он скулил во сне, а иногда рычал, и все же доверял Кристоферу с самой первой встречи.
Он протянул руку и погладил пса по голове. Оливер выгнул шею и ткнулся длинным, холодным носом ему в ладонь. Если я вступлю в армию, Полли присмотрит за ним, подумал он, и сердце защемило при мысли о разлуке. Наверное, когда идет война, всем приходится разлучаться с любимыми.
Что ж, буду как все.
* * *
В тот вечер Хью с Сибил занимались любовью, чего не делали уже очень давно – не спеша, даря друг другу всю накопившуюся нежность. После, лежа в его объятьях, она сказала:
– Счастье мое, как я тебя люблю! Правда же, нам повезло?
И не успел он согласиться, как она провалилась в сон.
* * *
– Он поцеловал мне руку чисто из вежливости.
– Неправда, Полл, он находит тебя хорошенькой! К тому же у тебя более подходящие руки, мои так просто ужас для любого француза! – Она вытянула вперед обветренные кисти с обкусанными ногтями. – Пожалуй, мне не стоит знакомиться с французами.
– Если ты выйдешь замуж за француза, они будут целовать тебя в других местах, глупышка! Только незнакомым целуют руки вместо того, чтобы пожать.
Они чистили зубы в ванной, готовясь ко сну.
– У меня голова болит, – пожаловалась Клэри, сидя на краешке ванны.
– Это от перевозбуждения. Прими аспирин, я не скажу бабушке. – Она заглянула в шкафчик, однако таблеток не было. – Я возьму из маминой комнаты.
Через пару минут она вернулась.
– Извини, там свет погашен и ни звука – наверное, легли спать.
– Ладно, неважно. Пройдет на свежем воздухе. Это все не имеет значения. – Клэри сунула руку в карман; Полли догадалась, что она трогает пальцами записку.
– Клэри, я хочу тебе кое-что рассказать. Сперва я не собиралась говорить об этом, ведь ты была так расстроена…
– О чем?
– Осенью и еще немножко зимой я думала, что мама умирает…
– Полл! Но почему?
– Понимаешь, я случайно подслушала разговор папы с тетей Вилли. Это было ужасно! Папа не знал, что я все слышала, и не сказал мне! Как можно умалчивать о таких важных вещах?! Близким надо все рассказывать, правда ведь?
– Да, – медленно произнесла Клэри, – надо. Если честно, я тоже за нее беспокоилась. То есть сама-то я ничего не слышала, – поспешно добавила она, – просто тетя все время ходила больная и ужасно выглядела. Зато теперь она идет на поправку.
– Да, слава богу!
– Надо было мне рассказать – я же твой лучший друг, разве нет?
– Конечно да, но ведь и ты мне ничего не говорила.
– Да, я поняла. Такая ловушка получается – умалчиваешь из любви к близким. С другой стороны, чем больше любишь кого-то, тем откровеннее ты должен быть с ним – даже о самом трудном. Мне кажется, это и есть лучшее доказательство любви. – Она обвила Полли руками. – Обещай, что больше никогда не будешь страдать в одиночку!
