И джип боднул «жигуль». Багажник смялся с раздирающим душу треском. Восьмицилиндровый хищник довольно заурчал. Ника и Снежана завизжали в унисон с шинами. Челюсть Хитрова клацнула. Ремень впился в ребра.
«Жигуль» отшвырнуло к деревьям. Джип напирал, плюясь снегом из-под скатов.
«Ну же, милая, родная!» — Хитров обращался к своей машине.
Машина услышала. Сдала по глинистой почве и вновь выехала на тропку. Перегретый мотор выл. За дымным облачком Хитров видел крайние пятиэтажки. «Жигуль» уже удирал по гравию. Джип нависал над его расплющенной задницей. Заскрежетало железо.
Хитров маневрировал, обливаясь потом. Он подумал, что преследователь играет с добычей, разрешает чуть оторваться, чтобы снова нагнать.
«Жигуль» летел к первой пятиэтажке, к огороженным рабицей мусорным бакам на холме.
Хитров давил на акселератор, рвал баранку. Пассажиров трясло как в припадке.
Бах! — корпусы автомобилей соприкоснулись. «Жигуль» мотнуло, он пошел юзом, закрутился на льду.
Бах! — джип рубанул в заднее крыло. Протащил буксующую добычу. Искореженный драндулет ткнулся в холм носом, от столкновения потеряв лобовик. Замер, припав на передние колеса. В проем задувал ветер. Воняло выхлопами.
— Живы? Живы? — вопрошал Хитров, вертя головой.
— Да, — выдавил из себя Ермаков.
— Да, — сказала Ника, обнимая девочку.
Все четверо взирали на джип, припарковавшийся в десяти метрах. Черный автомобиль зловеще поблескивал хромом.
— Наружу! — крикнул Ермаков, расстегивая ремень. Хитров вывалился из «жигуля», ставшего грудой хлама. Потянулся за спутницами. Дверцы джипа открывались, и на припорошенную площадку выходили люди.
Их было трое, и всех троих Хитров узнал.
Похожий на Дольфа Лундгрена блондин и громила, управлявший «ниссаном», — те самые псевдопатрульные, что подстерегли его у почтамта. Третьей была женщина в меховой жилетке, под которой виднелось платье с глубоким декольте. Снежинки таяли на задеревеневшем от обилия косметики лице и вершинках тугих грудей. Трепетали огненно-рыжие волосы.
Певица Таис поигрывала газовым баллончиком, но куда сильнее волновал Хитрова водитель. В руках он держал помповое ружье. Кристаллики оседали на стволе, толстые пальцы нежно поглаживали цевье.
— Привет, — сказал блондин. — Муниципальный патруль вызывали?
Он хохотнул недобро, показывая ровные зубы.
Краем глаза Хитров заметил, что его друг обнажил клинок и принял боевую стойку, словно пародировал постер к фильму «Американский ниндзя». Поза столь же героическая, сколь и нелепая, если в тебя целятся из огнестрельного оружия.
— Не порежься, — сердобольно сказал блондин. Сальные глазки уставились на Нику и Снежану. Мужчины сдвинулись, преграждая путь.
— Зря ты не вылизал меня, малыш, — проворковала Таис.
Троица кружилась вокруг, в свете фар метались их тени.
— Освободите заложниц, — сказал блондин вальяжно.
Снежана тихо, монотонно стонала. Снег окуривал окраину.
— Не подходите! — Андрей махнул катаной. Лезвие упруго ухнуло.
Блондин осклабился. И сказал напарнику негромко:
— Вали их.
Щелкнул затвор. Дуло уставилось на голову Хитрова. С такого расстояния ублюдок не мог промахнуться.
Хитров зажмурился, и за сомкнутыми веками грянул оглушительный выстрел.
68
Из комнаты она принесла книгу, сборник собственных стихов. Шаркая, спустилась в подвал. И снова ей показалось, что на полу лежит ее муж. Висок раздроблен, фрагменты черепа провалились в мозг. Маленькие кусочки, поросшие черными волосами снаружи, и розово-красные с изнанки.
— Сдюж-ж-жу, — заклокотал труп. В голосе звучала угроза.
Мадина тряхнула головой. Муж превратился в сына. Мертвый человек, почти чужак. За шесть месяцев, прошедших после его возвращения, она так и не нашла в обличье Жениса знакомых черт. Будто посторонний мужчина явился к ней, и жил под одной крышей, и ел девочку в подвале.
Она запретила себе эти мысли, села на бетон и водрузила запрокинутую руку сына на колени. Кровь Жениса образовала лужу под его затылком, борода склеилась. Даже в глазницах стояли вязкие озерца, отчего раскрытые глаза напоминали глаза вампира.
Странно, что он читал ее стихи.
Странно, что она сочиняла их. Когда успела только: после слепоты всей ее жизнью был Степан. Девочкой она блуждала тугайными лесами, среди шуршащих ив, и зарифмовывала все, что встречала на пути. Паутину на кусте ежевики, перестук дятла в бору, выскочившего на прогалину зайца. Нехитрые рифмы скрепляли мир.
Она отдавала себе отчет: вирши ее никогда не были совершенством, но они утешали, привносили правильность. Они никому не вредили, пусть и не шли ни в какое сравнение со стихами Есенина, которого она так любила.
«Врешь, — хмыкнула она, баюкая кисть своего мальчика, — ты никого не любила, кроме…»
И все же случались светлые дни. Она вспоминала, как Мельченко посоветовал написать стихотворные правила для библиотеки, как предложил оформить стенгазету и помог издать книгу. Неимоверный тираж — сто экземпляров — и презентация в школе. На презентации, раздавая автографы, она почти не думала о Степане. А возлюбленный относился к ее увлечению снисходительно. Он говорил, что бог уничтожит речь, что люди будут рычать, как звери, и вначале не будет слова.
Она читала свои стихи Женису. В декабре двухтысячного он спросил, что означает строчка про белую лилию. Не имела ли мама в виду девочку, которую они держат в подвале? Но про лилию она написала еще в девяносто восьмом, увидев эти цветы за заляпанной грязью витриной. Или то было пророчество?
Она перебирала пальцы сына, сгибала их и разгибала, словно играла в сороку-ворону. Сорока-ворона кашу варила. Деток кормила. Этому дала — она скручивала задубевший мизинец. Этому дала — прижимала к ладони не обделенный безымянный палец. Этому дала…
Раскаленная батарея оставила на лице прижаренные полосы.
«Как бифштекс на гриле», — отрешенно подумала Мадина.
Полистала книгу и спросила, почитать ли сыну про зиму.
Сын молча попросил читать.
— Белая лилия черной зимы…
Взгляд прикипел к дверям. В коридоре загремело. Сердце женщины екнуло радостно.
На пороге возник Степан. Он походил на мумию того Степана, которого она увидела, прозрев. Высохший и сморщенный, но в пожелтевшее, будто бумажное, лицо были вплавлены живые горящие глаза. И они изучали Мадину.
Бушлат бугрился на знахаре. Под ним был надет бронежилет, и эта амуниция позабавила Мадину. Зачем ее божеству защита от пуль? Кто вообще осмелится поднять на него руку?
