Змеиный мальчик закатил желтые глазки и выпятил узкий киль грудной клетки. Омерзительные соски усеивали его торс.
Хитров разжал пальцы, демонстрируя куколку. Она была теплой в отличие от обледеневших мышц.
— На! — процедил Хитров.
Так герои ужастиков прикрываются распятиями от вампиров.
Змееныш из детских кошмаров не отпрянул, не скривил свою красную морду. Он просто сидел и смотрел на Кокэси, и впавший рот чавкал, а язык лакал собственные яды. Потом он исчез — прежде расщепившись на странные лепестки, ставшие прозрачными дымными струями. Вторгнувшийся в гараж ветер развеял их. Сдул шеву с крыши, смел змей, как инсталляцию из песка, как поверхность бархана в пустыне. Черные чешуйки заискрились и погасли.
— Гляди, что нашел! Гирлянды. Советские, ты еще маленький был. Ну, помоги же!
Он послушно взял мешок. Папа бубнил что-то, он кивал, запирая на ключ гараж. Несколько змей извивались под автомобилем, детеныш гадюки прикорнул на ящике. Клац — ключ провернулся в замке.
Ветер холодил промежность. Пластиковый павлин мотал головой. Вороны взмывали к серым облакам.
— Сын, ты в порядке?
— В порядке, па, — сказал он и — чудо — улыбнулся.
«Я их прогнал. Прогнал уродца! Мы его прогнали!»
Неприятное ощущение в районе паха не мешало ему ликовать. Черт, он готов был прыгнуть в сугроб и растираться снегом, улюлюкая. Да, Ника была права. У шев есть слабое место, болевая точка. Лиля. Они боятся Лилю.
— А вот и наши мужики, — сказала Лара. Она держала на руках Юлу, и девочка лепетала, приветствуя отца и деда. — Будем кушать?
— А что у нас на обед? — поинтересовался Хитров.
— Могу выделить салат под шубой и куриные крылышки. С тобой все хорошо, Толь?
— Ну да, — он поцеловал Юлу. — Па, чачи плесни нам.
— Сию секунду.
— А снег идет, а снег идет, — пропел Хитров. Зашел в ванну, снял и замочил брюки с трусами. Кокэси караулила на бортике раковины.
58
Ей было немного стыдно за свое неподобающее настроение, точно она веселилась на похоронах. Но она ничего не могла с собой поделать. Праздничный телеэфир, запах хвои в парикмахерской и прическа, с которой она выглядела неотразимо. Волшебство Нового года проникло в душу, зажгло Нику, как бенгальский огонь. Это неправильное, зазорное счастье пьянило.
Она была не из тех, кто ноет и показательно не любит дни рождения и прочие праздники. Природный оптимизм подсказывал, что они выпутаются, сдюжат, и Дед Мороз, обживший витрины магазинов, на их стороне. Разве справится какой-то там неведомый божок, у которого даже имени нет, с новогодним чудом?
Кошмар закончится, будет другая жизнь. Гостевой редактор? Почему нет? Даже если они с Ермаковым разбегутся, это неплохой шанс.
Проблема заключалась в том, что она не хотела его терять. Ника, такая самостоятельная, независимая, боялась, что он остынет, и опасения, вкупе с разгорающимися чувствами, привносили в мысли сумятицу.
Вчера он признался ей в любви. Во время секса — ну кто так делает? Разве это романтично, пыхтя и обливаясь потом, сказать самое главное?
И стоит ли верить словам человека, недавно брошенного женой? Человека, преследуемого существами с того света? Да, она была нужна ему, но долго ли это продлится?
«Ермаков, Ермаков», — поцокала языком Ника.
Днем они навестили Сашу. Надгробия поросли белыми шапками. Сухие цветы лежали под снегом, и вороны каркали и наматывали круги над клабдищем. Андрей держал ее за руку, пальцы сплелись замком, который был способен оградить от призраков.
Он действительно любил ее.
Она поймала себя на мысли, что просит Сашиного одобрения.
«Помнишь Андрея Ермакова? Он подсекал меня, когда я каталась на велосипеде. Мы брали без спросу твои журналы и листали их в шкафу. Он твой фанат».
«Далеко не идеал, сестричка, — говорил Саша. — Никого лучше не было?»
«Не было, честно говоря».
«Ну… — брат придирчиво взирал на ничего не подозревающего Ермакова. — Если он тебе нравится…»
«Очень нравится», — с жаром сказала она.
«Ты взрослая девочка».
Не желала она быть взрослой сейчас. «Где твой плед из антибабайной шерсти, братец?»
После прогулки по кладбищу он проводил ее к бабушке.
— Твоя мама точно не будет против?
— Что ты. Она от тебя в восторге.
— Тогда жди.
— И позвони мне. Я заеду, чтобы ты не ходила по темноте.
— Ладно.
— Обещай.
— Обещаю! — они поцеловались.
— И заскочим к Хитровым по дороге. Я купил ему бутылку рома. — Он тянул, не спешил ее отпускать. — Ты решила насчет моего предложения?
— Ты этого хочешь? Не пожалеешь?
— Нет, — твердо сказал он.
«В конце концов не зовет же он меня венчаться».
«Я поеду с тобой», — подумала она и сказала:
— Жди. Отвечу в полночь.
— Я терпелив. Не забудь мой меч.
Бабушка, оказывается, собралась к подружкам есть торт и хором петь фронтовые песни. Обрадованная Ника помогала ей на кухне. Почистила и замариновала скумбрию. Пока рыба запекалась, приняла ванну, накрасила ногти.
Впору было засомневаться, не померещились ли им ужасы прошедшей недели? Но карман оттопыривал замочек Лили, ДК пропиталось вонью плавящейся изоляции, и приложение в ее планшете знало больше, чем вкладывали в него разработчики.
Ника успела докрошить салаты. Надела купленное в Японии платье, темно-синее, с кружевными оборками, удачно подчеркивающее фигуру. Села перекусить с бабушкой. Они говорили о прошлом. От разговоров потекла тушь.
День звенел натянутой до предела струной, потрескивал морозцем. Настоящий подарок свыше — не быть одинокой в этот последний день декабря. У нее есть ее старая буся и Ермаков. У Хитрова — Юла, Лариса, родители. Каково остаться наедине с прущей напролом тьмой?
Она подумала про холостого Мельченко, про слепую, всеми забытую библиотекаршу. Удивительно страшная судьба — быть изгнанной, жить с тавром «мать маньяка». Как-то учительница литературы весьма некорректно намекнула четырнадцатилетней Нике, что репутация Ковачей не позволит ей поступить в университет. Девочка вылетела из класса, давясь слезами, и столкнулась с Умбетовой. Библиотекарша отвела ее в столовую и напоила сладким чаем. Она не утешала Нику — суровая восточная женщина не распылялась перед детьми. Но в том, как она молча наблюдала за ученицей, было больше соучастия, чем в приторном сюсюканье. Умбетова знала, каково это — быть изгоем. Ее сын почти перешагнул черту нормальности, эмигрировал в жестокость и безумие.
