Позже выяснилось, что фамилия у Чупакабры была — Лукоянов.
— И зажарить он вас надумал так — от скуки?
— Пьяница он был, запойный.
— А с вами лично? Никаких конфликтов?
Хитров ответил отрицательно. В пяти метрах от него и следователя сидел мертвый Чупакабра, ухмылялся раной на горле.
— Забавное совпадение. Вчера вы пишите заяву: мол, угрожают. Сегодня вам устраивают огненную ловушку. Вы кто, шпион под прикрытием?
— Я звукорежиссер.
— Бывает. Все профессии важны, все профессии нужны. — Сибирцев закинулся семечками, как горстью таблеток. Перемолол мощными челюстями. Когда он заговорил, на языке осталась кашица из зерен и шелухи. — Белочка, значит? Delirium tremens? Или и ему пирсинг ваш не понравился?
— Делириум, — подтвердил Хитров.
Капитан придвинулся вплотную, обдав запахом подсолнечного масла.
— А не слыхал ли ты, друг сердечный, про такое пойло, которое алкашня пьет, а опосля шизеет? Не замечал, чтобы сторож ваш настойку аптечную хлестал или стекломой?
— Нет… самогон он пил.
— Самогон… самогон я и сам уважаю.
Видно было, что капитан Сибирцев мечтает очутиться подальше от всего этого и бахнуть полный стакан домашней водки.
— А что, — невзначай спросил Хитров, — много случаев?
— Выше крыши, — сказал следователь, косясь на коллег, будто делился с пострадавшим тайной, не предназначенной для чужих ушей. — Алкаши мозжечокнулись. Я вторую ночь, как сука, пашу. Налюбовался на нечисть.
«Какой правильный термин выбрал», — подумал Хитров.
— Режут друг друга, черти, душат, сами режутся. Днем забрали в больничку одного… живописца. Татуировки бил мужик. Старлею моему Жукова на плече наколол. Гений, ну. Руки себе до костей железной мочалкой изувечил. Кровью санитаров забрызгал. Взяли анализ, а у него ВИЧ. Старлей сказал, съездит к нему в дурку и пристрелит как гниду.
«Пятый ключ поворачивается, — полыхнуло в голове. — Выкрикивал ли это татуировщик, когда его забирали на скорой?»
— Не в курсе, значит?
— Понятия не имею.
— Ну-ну.
Сибирцев чавкнул жвачкой из семечек.
— Лады, Анатолий Павлович. Хвост пистолетом.
Утром, глядя на сгоревшую базу, на уборщиц, брезгливо трущих пол перед зеленой дверью Матая, отмывающих кровь, он подумал:
«Выложить бы Сибирцеву как есть. Про шев, про ритуал. Показать газетные распечатки. Пускай роется, проверяет, бывали ли чокнувшиеся на приеме у знахаря».
Обмозговав, он решил, что следователь в лучшем случае высмеял бы его. В худшем — оформил к татуировщику, в соседнюю палату.
— Как ты, голубчик? — спросила Сергеевна.
— Мне-то что. Валика жалко.
— Вот так вот! Он же убить тебя хотел.
— Да не он. Демоны его.
— Демоны, — кивнула завхоз, по-своему интерпретировав фразу. — Их зашивай — не зашивай, волк в лес зыркает. Коли поселился демон — считай, пропало. Я мужа своего кодироваться возила…
— К Матаю? — прервал Хитров.
— Матай — жулик, — отмахнулась Сергеевна, — в область возила, к наркологу. Муженек год не пил, а через год — по-черному заколдырил! Говорила я Тамаре Георгиевне: уволь ты его, не позорь Дом культуры. Мне же за технику отвечать. А она сопли жевала. Молодая дура… — Из актового зала вышла невыспавшаяся директриса. — Тамарочка Георгиевна! — крикнула Сергеевна и посеменила за ней, — к вам дело есть, голубонька.
«Повезло же, что инструменты остались внизу», — думал Хитров.
В репетиционной базе сгорели, сплавились допотопные динамики, усилитель да стулья. Ничего ценного. Ни единого дохлого барабанщика.
— Толь!
По ступенькам поднимались его друзья.
— Андрюха! Ника!
Они обнялись, крепче, чем обычно.
— Живой, прохвост!
Ковач охнула при виде сгоревшего чердака.
— Тебя что, на работу заставили выходить после этого?
— Да нет, я так — на часок заскочил.
Они интересовались самочувствием, подробностями. Он описал, как метался в дыму, как вспомнил про старое предназначение базы и выскабливал изоляцию, добираясь до люка.
Провел их в пустынный актовый зал. Здесь так же смердело жженым пенопластом, и лепнина над проекторной закоптилась. От пола до оконца было добрых три с половиной метра.
— Ба! — восхитился Ермаков. — Да тут метров двадцать.
— Сорок! — заспорил Хитров.
— Ох и мальчики, — улыбнулась Ковач.
— Если тебя это утешит, — сказал Ермаков, — мы вчера тоже не прохлаждались.
Улыбка девушки мгновенно завяла.
— Мы в гостиницу пошли ночевать. Шева нас там нашла.
— Кукла?
— Да, — сказала Ковач, — мерзкий манекен из желтой кости.
— Она шагала к нам по коридору, — продолжил Андрей. — И чем ближе она была, тем сильнее болели мои ноги. Я боялся, они распадутся. Мы кинулись в номер, и Ника нацепила на дверную ручку Лилин замок.
— Защелкнула его?
— Нет. На самом деле он ничего не удерживал.
— Но войти ей не дал. Она постояла у дверей и, судя по звуку, уползла куда-то под потолок.
— Долбаный Матай, — процедил Хитров.
— Ника уже сомневается в его непричастности.
— Приставить бы нож ему к глотке и допросить. — Хитров стиснул кулаки. — И Лилю поспрашивать, что, черт подери, происходит. Я хожу, постоянно озираясь. Мерещатся змеи кругом. Следователь, который брал вчера показание…
Он поведал о разговоре с Сибирцевым.
— А сколько людей погибнет сегодня?
— Парни, — тихо сказала Ковач. Ее лицо озарилось. — У меня, кажется, назрела идея.
— Выкладывай.
— Нет. Вечером. Толь, сможешь прийти на Быкова?
— Смогу.
— Ника, — тоном воспитателя сказал Андрей, — твои опрометчивые идеи меня настораживают.
— Но на этот раз мы будем вместе.
— Я подъеду к шести, — сказал Хитров.
Они вышли в вестибюль.
— Там он умер? — спросила Ника, глядя в короткий холл. Стулья убрали, затерли кое-как пятна. Бесхозный труп отвезли в морг, чтобы торопливо придать мерзлой земле. Расщедрится ли государство на захудалый гроб или Чупакабру закопают в полиэтиленовом мешке?
— Там. По шее розочкой полоснул.
Андрей намеревался спросить что-то еще, но в этот миг зеленая дверь отворилась и на пороге возникла сутулая фигура. Старик в расстегнутом бушлате, чьи полы болтались ниже колен. У него была длинная дряблая шея и маленькая голова стервятника. Морщины изрезали кожу вдоль и поперек. Волосы он зачесывал на бугристую лысину. Шрам придавал тонкому рту презрительное выражение.
