Он прочел:
Взрезан оврагами, в пустоши наспех врыт
Город, в котором стонут со стен ковры.
Скалится, красным губы окровеня
Город, который дважды менял меня.
Кладбище, поликлиника, гаражи.
Город, как Носферату, — ни мертв, ни жив.
Доктор кричит медсестричке: тащи зажим.
Город, по всей вероятности, одержим.
Здесь домовые прикормлены и жирны,
Гнет к чернозему общее чувство вины.
Мальчик глядит на постер Анны Николь.
Как на экзаменах: кол тебе, город, кол.
Он перевел дыхание и сказал, оправдываясь:
— Пять лет не писал. Мельченковское влияние.
Ника пощелкала языком.
— Я приняла решение.
— И?
— Золото и все мои баллы достаются… — она откинула край одеяла, — Андрею Ермакову.
Он взял свой приз.
43
Солнце согревало, щупало его ноги теплыми лапками, радовалось, найдя зазор между штаниной и ботинком. Лучики просочились под носок и припекали щиколотку. Он покрутил ступней и оторвал голову от пола. Резкое движение отозвалось тупой болью. Под волосами набухала шишка. А у ног расцветало синим и оранжевым пламя. Язычки лизали подошву.
Хитров забарахтался панически, отгреб от занявшегося вороха пленки. Вскочил.
Мысли бились в черепной коробке, как крысы в трюме тонущего корабля.
Чупакабра рассыпал по полу пленку. Опрыскал скипидаром ткань. Оглушил его, чтобы…
«Чтобы сжечь заживо!» — осознание шарахнуло по мозгам не хуже усилителя.
Пленка пылала, скрючиваясь, уже занималась ткань. Дерматиновую обшивку двери испещрили подпалины. Подойти к ней мешал костер, но Хитров не сомневался, что дверь заперта. Здание заперто, прежде чем его начнут искать, прежде чем всполошится Лариса, он станет прожаренным бифштексом, углями.
Хитров охлопал карманы. Кокэси была на месте, и ключи. Но первая не обладала огнеустойчивыми способностями, вторые не открывали базу изнутри. Хитров выхватил телефон. Удостоверился, что пробыл в отключке минут пять. Пальцы лихорадочно стучали по экрану.
А пламя росло, трещало прожорливо. В нос ударил запах химии. Дым заволакивал комнатушку, резал глаза. Сворачивались трубочкой плакаты. Обратились в пепел «Металлика» и «Джой Дивижн».
Хитров оттиснулся в дальнюю часть комнаты, забрался на возвышение, где раньше стояли барабаны. Отсветы пламени играли на его лице. Пот катился по лбу. Температура скакнула. Бетон не даст пожару распространиться, но внутри скоро будет настоящее пекло, печь для маленького поросенка.
— Пожарная служба, — раздалось у уха.
— Скорее! — завопил он, срываясь на визг.
Разодранный занавес спланировал в бушующий огонь. Обнажились пористые стены.
— Пожар в ДК Артема. Чердак горит, я заперт внутри!
— Машина выезжает, — коротко сказал диспетчер.
«Господи, — подумал Хитров, — я ведь мог попытаться потушить его своей курткой, пока огонь не перекинулся на пенопласт».
Было поздно метаться. Пенопласт уже горел. Сначала неуверенно, язычки то рождались, то гасли, но огонь упорствовал. Звукоизоляция плавилась, в ней образовывались черные дымящиеся дыры.
Хитров покосился на потолок. Сверху тоже была натянута ткань. До приезда пожарных она слетит, накроет его огненным саваном.
Что-то хрустнуло, кожу обдало жаром. Огонь тек по стенам, выедая ячеистую структуру, вспенивая ее. Пламя лилось, как вулканическая лава.
Позвонить Ермакову? Он не успеет, не уложится в отмеренные минуты. Горькая обида захлестнула: лучший друг целуется с Никой, пока он тут гибнет.
«Интересно, мне будет очень больно?»
Да! — выдохнуло пламя, вскарабкиваясь на динамики.
Дверь стала вратами ада. Воздух — раскаленным шаром.
Глаза слезились, Хитров натянул на лицо кофту.
Самое время попрощаться с женой. Передать Юле последние наставления. Пафосная сцена из голливудского фильма.
«Думай о боевиках, идиот! Как поступил бы на моем месте живучий Стэтхем?»
Мысли плавились, словно изоляция. Покров над головой вспучился, огонь вспарывал материю.
«Кино, кино, кино», — зацикленно бормотал Хитров.
И понял внезапно, надежда всколыхнула грудь.
— Где-то здесь…
Он кинулся к задней стене и принялся разгребать складки занавеса, выковыривать пальцами мякоть пенопласта. Одежда взмокла, пот и дым слепили. Он наощупь пробрался к ближайшему стулу, подхватил его и начал скрести ножками по стене, выскабливая белые комья.
«Ну же! Умоляю!»
Блок отвалился, за ним была «родная» стена и оконце, закупоренное тряпьем.
До ремонта чердак использовался как проекционная комната: отсюда крутили кино, через бойницу картинка попадала на экран актового зала. И сама каморка была будто подвешена под сводами зала, над входом, за спинами зрителей.
Он застал еще должность киномеханика, проекторы и ксеноновые лампы на верхотуре.
Легкие саднило, пенопласт в трех метрах от него съеживался и капал. Потолок накренился. Искры падали на плечи.
Кашляя, Хитров расчистил проем. И увидел за тряпками сцену, несколько часов назад оглашавшуюся голосами поэтов.
«Застряну!» — ужаснулся он, но тело проскользнуло в проем, и тут же за спиной обрушилась горящая ткань. Он перевернулся на живот, свесился, цепляясь за края. Ноги болтались в пустоте.
Не боясь расшибиться, он отпустил подоконник и безболезненно приземлился на пол актового зала. Устоял на ногах.
Сверху из проекторного окошка валили клубы дыма.
«Я жив!» — он посмаковал эту новость.
И вспомнил, что где-то поблизости рыскает маньяк-пироман. Руки ходили ходуном. Роняли ключи. Он с трудом осилил замок и вынырнул в вестибюль. Второй этаж заволокло марево. Хитров посмотрел на чердачные мостки. За дверями уже бывшей репетиционной базы клокотало пламя.
Хитров поковылял прочь, тщась выкашлять из легких гарь. Вскрикнул как умалишенный, заметив что-то в боковом холле.
«Это он!» — сигналил разум.
На чердаке грохало и стреляло.
Хитров стоял, заглядывая в холл. Там перед кабинетом знахаря сидел Чупакабра.
Раньше Хитров видел мертвецов только в гробах, теперь увидел откинувшимся на спинку стула. Подбородок сторожа был задран, рана на шее раскрылась дополнительным усмехающимся ртом. Кровь обагрила тельняшку, ватник, спортивные штаны.
