Аудитория — даже пенсионеры — радушно хлопала музыкантам, провожая в зал. Мельчено дал команду, он уже стоял с призовой статуэткой наготове. Андрей взлетел к микрофону, заглянул в бумаги.
— Вот такие «церемонии» — по мне, — сказал он, переводя дыхание. — А нам пришла пора объявить победителей.
Воцарилась тишина, было слышно, как шуршит одежда ерзающих претендентов.
Будто это так жизненно важно, кто выиграет провинциальный конкурс. Будто отпечатанный на принтере диплом защитит от липких щупалец мрака.
— Бронзу и пятьдесят четыре балла получает Антон Чемерис.
Молодой шахтер, сочиняющий под Есенина, не верил своим ушам. Прижал к груди статуэтку, как Оскар.
— Молодец! — выкрикивали из толпы.
— Не бросайте писать, — сказал Андрей призеру.
Настал звездный час для второго финалиста. Серебро и пятьдесят шесть баллов отвоевала журналистка «Рудника».
Ее наградили шквалом аплодисментов.
Председатель жюри вновь приковал к себе взоры.
— А теперь золото, — он выдержал паузу. — Первое место и заслуженные пятьдесят семь баллов получает…
— Ну же! — не вытерпела мама Андрея. — Не вари воду, сынок.
Публика засмеялась.
— Не буду, ма. Платон Слепцов, иди сюда.
41
На улице стемнело. В сумерках мрачным великаном возвышался Владимир Ильич. Ему, материалисту, было не по себе в странном городе Варшавцево. Светилась вывеска супермаркета, за окнами суши-бара темнели фигурки посетителей. Ярмарка опустела. Мимо торговых рядов сиротливо трусила дворняга. Задник прилавков был задрапирован простынями, они шевелились на ветру, как призраки.
— Точно сама доберешься?
Он чувствовал вину за то, что отпускает супругу.
— Я не ребенок, — сказала Лариса. — И тебе нужно расслабиться немного, а то ходишь как зомби.
— Я часок посижу и приду.
— Не торопись. Выпей с другом. Мне твой Андрей понравился.
— Он всем нравится.
— И Ника тоже. И ваше выступление.
Лариса завела двигатель.
— Когда уснут родители и Юла… и если моя рок-звезда не наклюкается, хочу повторить сцену из одного фильма.
— Я его видел?
— Полагаю, раз сто. Про яхту, Памелу Андерсон и ее барабанщика.
— Мой любимый фильм.
— А ты — мой любимый барабанщик.
«Жигуль» вырулил на дорогу, и Хитров помахал ему вслед.
Дом культуры притих, отметив праздник поэзии. Куда-то задевался Чупакабра. Со второго этажа доносились приглушенные голоса.
Хитров прошел по вестибюлю, не оглядываясь на облицованный плиткой коридор и пианино в закутке. Вода настойчиво стучала о рукомойник.
Банкет устроили в танцевальном зале. Стол ломился от бутербродов, сыра, колбасной нарезки. Снявший бандану бард разливал вино и коньяк в пластиковые стаканчики. То и дело поглаживал свою статуэтку — он победил в номинации «Зрительская симпатия». Здесь собралось два десятка человек: члены клуба писателей, местные художники, работники ДК. Подобревший Феликс Коппер уминал сэндвичи, успевая флиртовать с журналисткой. Бурливый Мельченко обсуждал фестиваль.
Зеркала вдоль стены умножали отдыхающих вдвое.
Ермаков и Ковач мгновенно выделялись из толпы. Высокие, энергичные, яркие, лишенные провинциального налета. Ермаков шептал на ушко Ковач, и она загадочно улыбалась.
Хитров направился к ним, подхватил стакан.
— Не помешаю?
— Ты что, Толя!
— Каковы ваши общие впечатления?
— Я поражен, — сказал Ермаков, — столько поэтов. Думал, уровень будет гораздо ниже.
— У меня разовьется аллергия на рифмы, — сказал Хитров, — ну а как тебе наш гиг?
— Опопсели.
— Да не слушай его, — встряла Ника, — он в щенячьем восторге.
— Где твои ребята? — повертел головой Ермаков. — Где виновник торжества?
— Ушли праздновать в своем кругу.
— Правильно. Не со старыми же им пердунами тусоваться.
К троице подкатила директриса.
— Было приятно познакомиться, Андрей.
— И мне. Счастлив, что пригласили.
— И ты молодец, Толя. И вокалист твой — талантище.
— Спасибо, Тамара Георгиевна.
— Толь, я вас покину, ты за главного. Запри тут все. Что-то я сторожа найти не могу. Боюсь, нажрался он и дрыхнет где-то в подсобке.
— Не волнуйтесь, прослежу.
С директрисой удалилась, пожелав Ермакову удачи, Сова и еще несколько женщин. Творцы разбились на группки. Бард перебирал струны, исполнял балладу. Коппер откупоривал очередную бутылку.
— За что пьем, Толь? — спросил Ермаков.
— За неслучайность. За силы, которые вас доставили сюда.
Ермаков стиснул руку Ковач.
— И, как у вас, японцев, говорится? Чин-чин!
— Чин-чин — это «пенис» по-японски, — сказала Ника.
Друзья рассмеялись.
— А как по-японски «дурак»? — поинтересовался Ермаков.
— Бака.
— Ну, ты понял, Анатолий-сан.
— А кстати, — сказала Ника, отпивая вино, — мы какой-то Новый год вместе отмечали.
— Две тысячи второй, — подсчитал Ермаков.
Хитров вспомнил ту вечеринку. Им с Ермаковым по шестнадцать, Нике четырнадцать лет. Родители уехали на ночь, предоставили квартиру. Танцы до рассвета под «Нирвану», разъяренная тетя Женя звонит жаловаться папе. Первое похмелье, и такая густая любовь в венах: к Ермаку, к Ковач.
После вечеринки пути парней и Ники разошлись. Расклеилось трио. Без ссор, без причин, само по себе. Они виделись, конечно, Ника заходила на репетиции, но все реже. У «Церемонии» появились свои подружки, у нее — своя компания.
Нужно было сделать пятнадцатилетний перерыв. Соскучиться.
«Любопытно, — подумал Хитров, — теперь они тоже расстанутся по завершении отпуска?»
Алкоголь подпитывал ностальгию.
Они перемещались из две тысячи второго в две тысячи пятый, зависали в миллениуме, выныривали покурить в девяностые.
Коппер увел под руку журналистку, напоследок подмигнув Ермакову. Бутерброды были доедены, публика постепенно рассасывалась. Меньше народа в зале — меньше народа в зеркалах.
— Я весь день высматривала нашу библиотекаршу, — сказала Ника. — Она же писала стихи.
— Я встретил ее на днях, — произнес Ермаков. — Она лишилась зрения.
