Варшавцев смотрит на деревянный крест за торговым центром. Никто никогда не построит здесь церковь.
— Я был уверен, что к тридцати мы станем звездами.
Они пьют на кухне, виски согревает, умиротворяет. Это жутко уютно: пить и болтать с лучшим другом, когда за окнами вьется туман. Они прислушиваются к паузам между фразами. Им нужно рассказать друг другу о диких и неправдоподобных вещах.
На столе сырная нарезка, лимон, упругие и шероховатые огурчики, оливки (в детстве Андрею казалось, что оливки воняют туалетом). Андрей отыскал на антресоли пластмассовое ведерко и погрузил в него елочку. Укутал ведерко простыней, получился эдакий сугроб.
— Ты и стал звездой, — сказал Хитров.
Ему не хватало этого: обаятельной улыбки товарища, газовой колонки над плитой (она однажды громыхнула так, что Люда или Лида едва не потеряла сознание), ворчливого холодильника.
— Звездой, — горько улыбнулся Андрей, — ты эту дрянь видел вообще?
— Я целевая аудитория.
— Нет, Толька. Не о том я мечтал. Не…
«Не собирался встречать две тысячи семнадцатый в вашей глухомани», — чуть не вырвалось у него.
«Счастливый ты, Толька, — подумал Андрей, — женщина любимая, доченька. И мы с Машей деток планировали завести, и в Прагу смотаться, и черт-те что еще».
Было больно представлять Машиного ребенка, похожего на папочку, на Богдана. Сероглазого, русого. В такие секунды шева возвращалась и вновь ввинчивалась в кишки.
Телефон Хитрова заиграл песню Лу Рида.
— Жена звонит, — извинился Хитров и выскользнул в коридор. Сид Вишес на плакате тоже был родным, из их с Ермаковым общего прошлого.
— Отмечаете? — спросила Лариса.
— Ну, так, по-скромному.
— Отмечайте, не спеши. Юла заснула, а мы с твоей мамой чай пьем.
— Сплетничаете?
— Естественно. Толь…
— Да?
— Расскажи Ермакову про змей.
Хитров вздохнул. И как она себе это воображает? Короче, Ермак, у нас с женой крышу снесло, нам гадюки мерещатся. К гадалке не ходи, решит Ермак, что друг в «Мистические истории» метит.
— Расскажу, — пообещал он. И поплелся на кухню, где Ермаков нарезал яблоко.
— Все нормально? — Андрей оглядел нахмуренного приятеля.
— Да, — неуверенно сказал Хитров. И залпом осушил свою чашку. Заел оливкой.
Андрей ждал.
— Ермак, а ты как считаешь, есть на самом деле что-нибудь такое… необъяснимое?
— Есть, — убежденно сказал Андрей.
«В соседней комнате», — подумал при этом.
— Слушай, — Хитров обвел пальцем подсолнухи на клеенке. — Я тебе про ремонт соврал.
— Любопытное начало.
— Мы к родителям переехали, потому что у нас в квартире…
Челюсть Андрея непроизвольно приоткрылась, и дыхание перехватило. Опережая исповедь, он догадался, что именно намеревается сказать ему Толька.
— …Не знаю, как это назвать. Херня у нас в квартире творится. Плохая херня.
Андрей моргнул, изумленный. Отяжелевшее сердце барабанило в такт с холодильником, жужжащим под лопатками.
— Неделю назад, — продолжил Хитров, поощренный вниманием друга, — Ларе начало казаться, что в доме буянит домовой. — Он смущенно поерзал. — Переключает каналы, книжки переворачивает. Сережки, мол, похитил, она их в мусорном ведре обнаружила. Я ей, конечно, не поверил. Мало ли какая блажь женщине мнится. Насмотрелась «Мистических историй», «Битвы экстрасенсов» на ночь… Ух, — Хитров почесал скулу, — тяжело дается мне разговор.
— Ты продолжай, — попросил Андрей. Его голос вибрировал от возбуждения.
Хитров ожидал немного иной реакции. Он ведь не добрался до главного, а Андрея уже странно колотит.
— В субботу я с репетиции пришел. Юлька спала. Я только на минуту отвлекся, а когда повернулся к ней…
— Что ты увидел? — с нажимом спросил Андрей.
— Змей. Десятки гадюк в постельке Юлы. Андрюха, я их видел как тебя, даже ближе. Желтые и черные змеи. И Юла стояла в кроватке, она не плакала, она, наоборот, улыбалась мне и держала за хвост метровую гадюку. И сейчас самое безумное. Плесни-ка каплю.
Андрей послушно налил виски. Горлышко дребезжало о края чашек.
Жидкость обожгла горло, Хитров прокашлялся. Алкоголь не пьянил, слова давались с трудом.
— Ладно, пофиг! — Хитров махнул рукой. — Заговорила Юла. Она в ноябре пролепетала «мама», и мы чуть от радости не умерли. А в субботу она сказала: «Белая лилия черной зимы». Вот мне, Ермак, она это сказала, вот в эти уши.
— Твоя дочь… — пробормотал Андрей.
— Моя дочь, — запальчиво воскликнул Хитров, — моя семимесячная дочь сказала мне: «Белая лилия черной зимы». Или не она, а то, что ею руководило, понимаешь? Как в «Изгоняющем дьявола». О, черт, как это похоже на бред… но, Андрюха, голос был… знаешь, эта программа в «Гугле», которая озвучивает написанное, неправильно расставляя ударения? Механический, искусственный.
— Белая лилия? Что это — «белая лилия»?
— Ума не приложу, но я слышал, и Лара слышала. Она вбежала в детскую и видела змей. А потом змеи исчезли. — Он подул на ладонь. — Развеялись. И мы посреди ночи поехали к моим родителям.
Андрей схватился за лоб, его взгляд маятником носился по полу.
— Это всё? Змеи и заговорившая Юля?
— Еще кое-что. У нас в группе поет мальчик по имени Платон. И тексты пишет. За полчаса до вот этого… до вот этой дряни он дал мне новый текст. Я позже его прочитал.
Хитров рассказал о стихотворении, о краеведческом увлечении Платона и пропавшей в двухтысячном девушке.
— Лиля Дереш? — Андрей покачал головой. — Впервые слышу. Нам тогда по четырнадцать лет было, мы не водили знакомств с шестнадцатилетними девочками.
— То-то и оно.
Андрей посмотрел на Хитрова сочувственно и ошарашенно.
— Как ты не поседел? Как ты все это пережил, Толька?
— Да не пережил пока, — сник Хитров. — Благо, оно за нами из квартиры не вышло. Ну, то, что там было. Домовой… или… Господи, я бы в жизни тебе не рассказал, но Лара умоляла. Ты же гуру, на чертовщине собаку съел. Так ты мне веришь?
— Верю? — Андрей порывисто бросился к приятелю, вцепился в его плечи и затряс. При этом он улыбался и выглядел совершенно ошалевшим. — Толька! Слушай меня, Толька! Тут, в этой квартире, в бабушкиной спальне, живет привидение.
— Что? — переспросил Хитров.
«Он издевается надо мной? — мелькнула мысль, набухла обидой. — Зубоскалит?»
— Призрак, Толя! Привидение! Богом клянусь!
