– А зачем выстрелил и бежал? – возражали ему казаки.
– Кто выстрелил?.. Я не стрелял! – клялся и божился татарин. – А бежал я не от вас, а за разбойником.
– Ладно, там суд разберет, – решили казаки и доставили стражника подполковнику Киселеву.
О происшествии был представлен подробный рапорт генералу Вольскому, и тотчас же пришло приказание назначить над татарином-стражником военно-полевой суд. Ввиду того, что татары действительно помогали разбойникам – было приказано разобрать дело о стражнике особенно подробно и тщательно. Если виноват, то для примера прочим приговорить к повешению и приговор привести в исполнение не позже, как в течение двенадцати часов.
Приказ о суде был отдан тотчас же. Вершицкий назначался председателем, есаул и поручик-артиллерист членами суда, а я делопроизводителем, с правом голоса. Необычайное событие взволновало наш саперный муравейник. Особенно закопошились революционеры и больше всех князь Вачнадзе.
– Суд!.. Смертная казнь!.. Что же это такое?.. Как можно казнить человека?! Что делает Вольский? – Таким разговорам и пересудам не было конца.
Мы, остальные, отнеслись к этому делу более спокойно. – Суд покажет, – говорили мы, – кто прав, кто виноват.
– Но какие же вы судьи? – ужасались искренно или нет революционеры. – Ведь вы можете легко сделать ошибку и загубить невинного человека. Вольский прямо пишет, чтобы наказать для примера прочим. Чтобы отличиться и не пойти против генерала, вы можете нарочно осудить человека…
– Что мы, революционеры, что ли, – ядовито отшутился Вершицкий, – что будем стрелять человека на улице? – Попал не в бровь, а в глаз. Вачнадзе даже поперхнулся и не нашелся, что ответить.
На утро, в отдельной комнате уже заседал военно-полевой суд. Эксперт, оружейный мастер, признал, что ружье имеет пороховой нагар на дуле. Стражник же божился, что не стрелял совсем.
– А нагар откуда? – спрашивал Вершицкий. – Ведь сам видишь: ружье с нагаром внутри.
– Вижу, – подтвердил совершенно бледный татарин, – может быть, это давнишний, я давно не чистил ружья.
– Вывести арестованного! – приказал Вершицкий. – Что скажете, господа, по поводу нагара? Признавать нагар недавним, позавчерашним, или давнишним?
Опять позвали оружейного мастера. Он оказался человеком тупым и неразвитым и путался в объяснениях. Ружье стреляное, а когда – определить нельзя: очень грязное ружье, как у всех горцев.
– Так! – промолвил Вершицкий. – Проголосуем. Ваше мнение? – обратился он ко мне, как к младшему.
Я не ожидал вопроса и даже вздрогнул. Сказать – стреляное ружье – не могу, а сказать – нестреляное – тоже не могу. И вдруг пришла в голову счастливая мысль.
– Мы уже знаем, – сказал я, – что патроны стражника снаряжены дымным порохом. Возьмем чистую тряпку и протрем дуло. Если он стрелял позавчера, тряпка станет черной, маслянистой, если же он стрелял давно, тряпка должна остаться сухой и красноватой, цвета ржавчины.
– Правильно, – согласились все.
– Совершенно правильно, – заметил и эксперт. Протерли дуло ружья, и на тряпке получилась сухая черная пыль и налет ржавчины. Вторая тряпка была покрыта лишь пылью ржавчины.
– Давно стреляли из этого ружья, – сказал эксперт. – Во всяком случае не позавчера. – Суд присоединился к мнению эксперта. Одной уликой стало меньше.
Показания самого стражника, его товарищей и казаков, хотя и были сделаны после приведения всех к присяге, но резко расходились. Стражники стояли на своем, – обвиняемый не стрелял; казаки утверждали, что своими глазами видели его стрелявшим. Присяга, видимо, не помогла, кто-то грешил против истины.
Опять мы закрыли двери для совещания. Закрывая дверь, я видел испуганные лица людей, толпившихся на балконе. Стражник изнывал. Еще бы не изнывать: он очень хорошо знал, что его ожидает. Я одно мгновение видел массу рук, замахавших мне, но двери закрылись: мы не имели права разговаривать ни с кем.
– Положение наше тяжелое, – сказал Вершицкий, – показание казаков ясное. Три человека видели своими глазами, как стражник стрелял, погнались за ним и схватили. Дело, как будто и простое, а однако ружье его нестреляное. Казаки схватили его с ружьем, ружье он не бросил, значит, ружье его. Да он и сам не отрицает, что ружье его.
– Дело очень серьезное, – сказали судьи, есаул и поручик. – Остается одно, – призвать по очереди казаков, видевших его стрелявшим, и предложить им посмотреть еще раз на него внимательно и чистосердечно сказать окончательно, – он или нет. Если хоть один из трех с уверенностью скажет, что это стрелявший, то нам останется только осудить его.
– А ружье?.. – спросил Вершицкий.
– Ружье такое грязное, что оно не доказательство.
– Нет, доказательство! Мы признали. что в день преступления из этого ружья не стреляли. И мы не имеем права уже изменять свое решение.
– В течение преследования стражник скрывался на время из глаз казаков. За этот промежуток он мог обменяться ружьем с другим стражником. Народ хитрый и верить им на слово нельзя ни в каком случае. Остается лишь последнее. Последнее и определенное слово казаков.
Я отворил дверь и передал приказание привести свидетелей. Толпа народа, офицеры, вперемежку с казаками и стражниками, ожидала окончания суда. Суд затянулся. Пока мы допрашивали свидетелей, пока я писал, пока совещались, время подошло уже к двенадцати. Однако никто не садился обедать. Собрание было полно офицерами. Балкон, коридор и лестница полны казаками.
Все тревожно ждали приговора. Открытая дверь, когда входили свидетели, показала суду картину ожидания. Этот нервный ток передался и нам. Я почувствовал неприятное ощущение нервного подъема и ответственности перед делом. Заметил, что руки судей дрожали. Вершицкий был очень нервно настроен, но старался держать себя в руках.
В это время принесли пакет от командира. Опять пришлось удалить всех из комнаты суда, и Вершицкий принялся за чтение письма.
– Господа, – обратился он к нам, – это письмо от Вольского. Он еще раз напоминает командиру, что суд должен быть самый строгий и беспощадный. Миндальничать нечего и, если есть хоть малейшее подозрение, то осудить.
– Совершенно правильно, – сказал есаул. – Мы стали теперь перед вопросом уверенного указания хотя бы одним казаком. Письмо дела не меняет.
– Ввести подсудимого и свидетелей!
Боже мой, какая перемена! Полученное письмо произвело уже свое действие. Обвиняемый не мог стоять. Он сидел, облокотившись о стену. Рот был открыт. Глаза широко выпучены и ничего не видели. Ужас овладел им совершенно. Остальные все тоже затихли. Все поняли, что письмо неспроста и уже, конечно, не с просьбой оправдать. Вольского знали хорошо.
Всех мучила неизвестность и страх перед военно-полевым судом. Приговор-то ведь очень уж страшен именно своей краткостью: одно из двух: виноват или невиновен. Смерть или жизнь…
