– Куда лезешь?! – грубо рычит извозец, злобно меряя глазом женщину.
– A что? – робко спрашивает испуганная сибирячка.
– А то! – передразнивает ее каторжанин, – не для табе сани. Проваливай. Занят!
Занят… Не повезу… Лошадь устала! – были вечные их ответы, если седок почему-либо не нравился или казался маломощным.
Помню, мы раз компанией делали новогодние визиты. Вышли от командира запасного батальона. Нико Троцкий-Сенютович крикнул проезжавшего извозчика. Тот, вместо ответа, стегнул лошадь и ускакал. Другой стоял около угла.
– Не повезу, – заявил он.
– Отчего?
– Лошадь устала.
– Нет, повезешь! – рассердился Троцкий и схватил рукой полость.
– Не повезу!! – заорал каторжанин. Нахлестал лошадь, даже замахнулся на Нико. Тот бросился за ним. Счастье каторжанина, что он успел удрать. Нико был в ярости, которая тем больше клокотала в нем, что была совершенно бессильна. Номеров извозчики не имели на санях, найти виновного являлось невозможным.
Подобное же обращение, грубость и ругань царили везде и всюду. Народ уважал только деньги, требовал щедрые подачки на чай или преклонялся перед грубой физической силой. Местные скандалисты и силачи-купцы царили на каждом шагу.
Кроме того всюду была грязь и неблагоустройство. Много воровства и грабежей. Каждую ночь слышались выстрелы. Грабили и квартиры, а особенно запоздавших пешеходов. Подвизались, конечно, ссыльные, бывшие каторжане. Единственным европейским уголком была та гостиница, куда мы ездили с Воронкевичем обедать. Там я отдыхал душой. Стоило же выйти на улицу и всего тебя так и охватывал сейчас же сибирский мороз, сибирская грубость и некультурность.
В квартирах не было самых примитивных удобств. Сибиряки бегали «доветру» при 45-градусном морозе. Это-то беганье и было причиной, что я схватил воспаление легких.
Понятно, все это было нам не по душе, и мы держались особняком от прирожденных сибиряков и мечтали об обратном переводе в Россию.
Да простит мне могучая прекрасная русская Сибирь эти тогдашние полудетские чувства и тоже грубые слова упрека. В то время мы не замечали, не умели видеть ее сибирской силы, мощи, воли и выдержки, которая крылась под невзрачной серой внешностью и которая так ярко проявилась перед всеми в 1914 году, когда сибирские полки героическим подвигом спасли Варшаву.
Не отдавали мы себе отчета и в том, отчего эта внешняя грубость проистекала? Оттого, что русская Сибирь была в еще большем пренебрежении, чем вся остальная сермяжная Русь. Никто о ней не думал, не заботился, никто не воспитывал ее крепкого, как кедр тайги, молодого народа. Но тогда все это было нам невдомек.
Я ехал на вокзал. Было 7-е марта. Неожиданно наступила оттепель. Сибирь провожала меня мягкой весенней погодой. Сверх снега и льда стояли лужи воды, и брызги летели мне прямо в лицо. Последний раз еду по омской дикой грязи! – думал я радостно.
Поезд, конечно, опоздал, да еще на 18 часов. Хорошо, что я поехал на вокзал часа на четыре раньше времени. Поэтому мне удалось попасть на поезд, по не на сегодняшний, а на вчерашний, который опоздал в свою очередь на целых двадцать часов. Но нельзя забывать, что в то время все бурлило бунтами, было потрясено революцией. Да на каком пространстве?! Нашей необъятной России: ведь поезд от Владивостока до Москвы шел двадцать одни сутки; следовательно, опоздание до Омска на двадцать часов составляло всего только два часа на сутки. А такой грех случается в зимнее, снежное время в европейских странах и без всяких революционных потрясений.
Мне досталось верхнее место. Пассажиров была такая масса, что меня посадили в первый класс. Второй класс был полон до отказа. Там ехали пассажиры с билетами третьего класса. Еще до сих пор дорога не могла разгрузить Сибирь после японской войны. В Челябинске чуть не дрались из-за мест. Даже в наше купе первого класса набралось еще пять пассажиров. Благодушествовали только мы, занявшие верхние полки.
В Сызрани хотел съесть знаменитых заварных стерлядей – колечком, но так и не достал, из-за давки, места в буфете. К Рязани подошли в четыре часа утра. Первое, что я заметил, была фигура папы. Он с беспокойством осмотрел меля.
– Здоров?
– Здоров.
– A легкие?
– Уже все прошло.
– Ну, все равно, закутайся башлыком, у нас еще холодно. Да ты и не в папахе, а в фуражке… Это даже похвально. Ужасно надоели эти громадные папахи. Прямо противно было смотреть, как публика хвасталась своими папахами даже в летнюю жару. Что хорошо в Сибири, то смешно здесь.
Со знакомым каждому волнением подъехал я к нашей рязанской квартире. Она была меньше старой. Значит, у бедного папы денег не густо, – подумал я. Встретила меля мама. Дети еще спали. Легли и мы немного отдохнуть, но мне не спалось. Счастье, что я снова дома, в своей семье, положительно душило меня.
Я едва дождался утреннего чая, чтобы увидеть всех детей. Не хватало только двух: Лели, которая была в Петербурге, в женском медицинском институте, и Владимира. Тот уже служил офицером на юге России.
Старшей в семье оставалась Оля, девятнадцатилетняя девушка, некрасивая, в веснушках, и потому застенчивая. Она уже окончила гимназию, но плохо, без языков. Стеснявшаяся на людях, Оля наша любила командовать дома и держала в руках младшую публику.
Мишка, длинный и длинноносый гимназист четвертого класса, учился тоже неважно. У него теперь был репетитор, ученик 8 класса, из другой гимназии. Поповский сын и форменный невежда в уменье держать себя, зато первый ученик в гимназии.
Вторая за Олей сестра, третья по счету, Наденька, была типичной Лелиной выученицей и походила на нее по характеру. Замкнутая и очень себе на уме. Но училась хорошо.
Мальчишки Коля и Костя еще только готовились в гимназию. Костей все были довольны, зато Колька представлял из себя что-то ужасное. В нем выявились все фамильные недостатки и ни одного достоинства. Страшно упрямый, он боялся только побоев. Слово на него совсем не действовало. Мишин репетитор занимался и с ним. Колька мучил его ужасно. Недавно застали их в странной позиции. Репетитор примирился с тем, что паршивый мальчишка писал диктовку, сидя на спинке стула. Нужно ли после этого пополнять характеристику этого домашнего мучителя.
Вскоре я заметил, что при папе все держат себя скромно и тихо. Как только отец уходил, языки развязывались. Оля с восторгом вспоминала время, когда папа работал в Крыму. Весело тогда было. Всегда гости. Особенное веселье вносил Володька, когда приезжал из училища. Часто приходили его товарищи, танцевали, пели, пили. Играли до утра в азартные игры в Володиной комнате. Тут были и студенты, и юнкера, и кадеты, и гимназисты. Всех объединял веселый характер нашего Володи.
Маме тоже нравилось такое времяпрепровождение. Ей, видимо, надоела долголетняя жизнь мамаши-затворницы, вековечной труженицы и стряпухи. Она тоже отдыхала душой, глядя на танцующих детей. Оля с увлечением рассказывала об этих днях веселья. Она-то сама плохо танцевала и винила в этом родителей.
