Он еще оставался уверенным и спокойным; внимательно изучив истерическое сообщение Дороти, он еще полагал, что судьбе их ничто не угрожает; что в лучшем случае Андрей с минуты на минуту помрет, избавив Аду от возни с разводом, а в худшем его упрячут в какую-нибудь извлеченную из романа горную санаторию, где он протянет последние несколько страниц эпилогической чистки – вдали от реальности их соединившихся жизней. В пятницу утром, в девять часов – как было уговорено накануне, – он подкатил к «Бельвью», имея перед собою приятную перспективу свезти Аду в Сорсьер и показать ей дом.
Ночная гроза очень кстати развалила декорации чудотворного лета. Еще более кстати пришлись нежданные Адины месячные, принудившие их подсократить вчерашние ласки. Шел дождь, когда он хлопнул дверцей машины, поддернул вельветовые штаны и, переступая через лужи, прошел между больничной каретой и большим черным «Яком», хвостом застывшими перед отелем. Все дверцы «Яка» стояли настежь, двое гостиничных служителей уже начали под приглядом шофера начинять его багажом, и различные части старой наемной машины отзывались на кряхтенье погрузчиков степенным покрякиваньем.
Ван вдруг осознал, что дождь холодит, точно жаба, его лысеющую макушку, и совсем уж собрался пронырнуть сквозь вращающуюся стеклянную дверь, когда она выпустила Аду – напомнив те деревянные резные барометры, дверцы которых извергают кукольного мужичка или такую же женщину. Ее наряд – макинтош поверх платья с высоким горлом, фишю на зачесанных вверх волосах, крокодиловой кожи сумочка, свисающая с плеча, – выглядел слегка старомодным и даже провинциальным. «На ней лица не было», как выражаются русские, описывая состояние крайней подавленности.
Она повела его за отель, к неказистой ротонде, позволявшей укрыться от мерзкой мороси, и попыталась обнять, но он уклонился от ее губ. Через несколько минут ей предстояло уехать. Героического, беспомощного Андрея привезли в карете обратно в гостиницу. Дороти удалось добыть три билета на рейс Женева – Феникс. Те две машины отвезут его, ее и героическую сестру прямиком в беспомощный аэропорт.
Она попросила платок, он вытащил один из своих, синий, из кармана дорожной куртки и протянул ей, но тут полились слезы, и она, не взяв платка, прикрыла рукой глаза.
– Это тоже входит в роль? – холодно осведомился он.
Она потрясла головой, с детским «merci» приняла платок, высморкалась, судорожно вздохнула, переглотнула и заговорила, и в следующий миг все рухнуло, все.
Она не может открыться мужу сейчас, когда он так болен. Вану придется подождать, пока Андрей не оправится настолько, чтобы вынести новость, а это, возможно, потребует времени. Конечно, она сделает все, чтобы его вылечить, в Аризоне есть один врач, настоящий волшебник…
– Это значит – подлатать сукина сына, перед тем как повесить, – сказал Ван.
– И подумать только, – воскликнула Ада, взмахнув перед собою руками, как будто роняя крышку или поднос, – подумать только, он так старательно все скрывал! Ну как я могу теперь бросить его!
– Да, все та же история – флейтист, которого нужно вылечить от импотенции, отчаянный доброволец, который, может быть, не вернется с далекой войны!
– Ne ricane pas!
[330] – вскрикнула Ада. – Беднячок, беднячок! Как ты смеешь глумиться?
С самых юных лет в натуре Вана укоренилась склонность разряжать ярость и разочарование высокопарно-темными возгласами, причинявшими такую же боль, как зазубренный ноготь, зацепившийся за атлас, которым выстлана преисподняя.
– Замок верный, замок светлый! – восклицал он теперь. – Елена Троянская, Ада Ардис! Ты изменила Дереву и Ночнице!
– Перестань (stop, cesse)!
– Ардис Первый, Ардис Второй, Загорелый Мужчина в Шляпе, а теперь и Красная Гора…
– Перестань! – повторяла Ада (как дурачок, успокаивающий эпилептика).
– Oh! Qui me rendra mon Hélène…
[331]
– Ах, перестань же!
– …et le phalène.
– Je t’empile («prie» и «supplie»),
[332] перестань, Ван. Tu sais que j’en vais mourir.
– Но, но, но, – (всякий раз ударяя себя в лоб), – быть в двух шагах от, от, от… – и тут этот идиот превращается в Китса!
– Боже мой, мне пора. Скажи же мне что-нибудь, мой милый, единственный, что-нибудь, что мне поможет!
Узкая бездна безмолвия, нарушаемая лишь барабанящим по свесам дождем.
– Останься со мной, девочка, – сказал Ван, забыв обо всем – о гордости, гневе, условностях обиходного сострадания.
На миг она, похоже, заколебалась – или хотя бы представила себе такую возможность; но зычный голос долетел к ним с подъездного пути: там, в серой накидке и мужской шляпе, стояла Дороти, энергично маша нераскрытым зонтом.
– Не могу, не могу, я напишу тебе, – прошептала сквозь слезы бедная моя любовь.
Ван поцеловал холодную, словно древесный лист, руку и, предоставив «Бельвью» заботиться о его машине, всем трем лебедям – о его манатках, а мадам Скарлет – о нездоровой коже Эвелин, отшагал по раскисшим дорогам с десяток километров до Ренназа и улетел оттуда в Ниццу, в Бискру, на Мыс, в Найроби, к хребту Бассет…
Так писала она ему? Ну еще бы! Все, буквально все окончилось преотлично! В нескончаемой гонке фантазия соревновалась с фактом, и девушки заливаются смехом. Андрей протянул всего несколько месяцев, по пальцам – один, два, три, четыре, – ну, скажем, пять. К весне девятьсот шестого или седьмого он уже шел на поправку – уютно ссевшееся легкое, соломенная бородка (самое любезное дело для пациента – отрастить на лице что-нибудь эдакое). Жизнь все ветвилась себе и ветвилась. Да, она ему все рассказала. Он оскорбил Вана на выкрашенном лиловой краской крыльце гостиницы «Дуглас», где Ван в окончательной редакции «Les Enfants Maudits» поджидал свою Аду. Мсье де Тобак (рогоносец со стажем) и лорд Эрминин (секундант второго призыва) присутствовали при дуэли купно с несколькими рослыми юкками и коренастыми кактусами. Виноземцев явился в визитке (визиты ему предстояли), Ван в белом костюме. Ни один из дуэлянтов не стал рисковать, оба выстрелили одновременно. Оба упали. Пуля господина Визиткина ударила в подошву левой туфли Вана (белой, с черным каблуком), повалив его и вызвав в ноге легкий fourmillement (взволнованные мураши), – только и всего. Ван влепил свою противнику в пах – серьезная рана, от которой тот в должное время оправился, если, конечно, оправился (тут развилка тонет в тумане). На деле все было гораздо скучнее.
Так все же, писала она, как обещала? О да, да! За семнадцать лет он получил от нее около сотни коротеньких писем, слов по сто в каждом, что дает примерно тридцать печатных страниц, не содержащих ничего интересного, – речь там идет все больше о здоровье мужа да о местной фауне. Дороти Виноземцева, пронянчившись с Андреем на ранчо Агавия пару язвительных лет (она выговаривала Аде за каждый несчастный час, отданный поимке, садке и разведению!), придралась к тому, что Ада выбрала (для нескончаемого лечения мужа) прославленную и превосходную клинику Гротоновича, а не руководимую княгиней Аляшиной санаторию для избранных, и удалилась в приполярный монастырский городок (Ильмениана, ныне Новостабия), где со временем вышла замуж за мистера Брода не то Бреда, нежного и страстного, смуглого и красивого, разъезжавшего о ту пору по всем Сѣверным Территорiям, торгуя вином, и хлебом причастия, и иными священными предметами, – впоследствии он возглавил, а может, и теперь, полвека спустя, возглавляет археологическую реконструкцию Горелого («лясканского Геркуланума»); какие такие сокровища ему посчастливилось откопать в браке – это другой вопрос.
