Но следующий «стих» буквально опрокинул:
Осень в ноябре
Крон контуры перемешались.
Стволы осенние гурьбой,
Заросшей ветками, топтались
У заката с лучей игрой,
Которая напоминала
Осень эту порою той,
Когда она была сначала
И нежною, и золотой.
«Чегой-то я запутался: «эту… той…», но слезу давит», – всхлипнул внутренний голос.
– Щас тебя и вовсе жаба задавит! – сказал ему Шишкин-младший. – Ты ветер на диване видел? А!.. Привык, что только лентяи там валяются? Отнюдь!
Аврал ветра
Тянулись листья на каштане,
Показывая ветру путь,
Где он бы мог, как на диване,
В тени каштана отдохнуть.
А он всё прыгал по берёзам,
Их листья – крохи теребил,
Запутавшись в них, фыркал носом
И солнца мишурой пылил.
То тут, то там он появлялся,
Пинком дремавших ободрял,
Как будто лени их боялся
И им устраивал аврал.
«Ну и где тут ветер на диване? Каштан его заманивал, да и то – не на диван, а в тень. А ветер и не думает об отдыхе: прыгает, теребит, пинком ободряет задремавших… – возразил внутренний голос. – Ты вот мне, как филолог, лучше скажи: а мишурою можно пылить?»
– Можно, если она от одного Нового года до другого в пыльном чулане валяется. Ну перепутал дяденька мишуру с блёстками или конфетти – что же, его за это убить? В пылу сочинительства не только это забудешь. Вон, когда у него ветер до липы домогался, то был безлик, а теперь – с носом! Всё течёт, всё меняется… Меня вот другое беспокоит: что-то у автора с дефисом не заладилось: и частицу «как» в «как-никак», и «крохи» в «листья-крохи» целое тире разделяет.
«А мне вообще этот ветер не нравится, – признался внутренний голос. – То липу за голые места маньячно хватает, то пинки раздаёт. Гони ты его вместе с автором! Что нам, читать больше нечего?!»
– Ну, почему же, читки у нас ещё полно! – ответил Александр и принялся за творения следующего пиита.
Лечу я одними ногами,
Крыльев мне не дано.
По ветру под парусами
Мчаться предрешено!
Время летит стрелою, —
Хочется все успеть.
В век скоростей свечою
Буду теперь гореть!
Мне бы воску побольше,
Да подлиннее фитиль,
Чтобы сильнее и дольше
Он в темноте светил.
Чтобы дул ветер в спину,
Чтоб не кренился киль,
Чтобы во тьме не сгинул,
Чтобы горел фитиль!
«Это кто пишет?» – обеспокоенно спросил внутренний голос.
– Девушка. Леной зовут.
«А куда ей фитиль вставили?»
– Слушай, вот ты на меня говоришь, а сам – законченный пошляк!
«Может быть, и так, – согласился внутренний голос. – Но как удержаться? Летит-то одними ногами! Другие-то – хоть с одним крылом…»
– Ей паруса помогают, тем более что летит она по ветру и киль пока не накренился.
«Я не знаю, куда она приделала паруса и киль, и, кстати, как он может крениться, но, согласен, в стихах всё возможно… О, эврика! Я понял, как она летит одними ногами! Она, как Мюнхгаузен, на ядре летит! Вот и фитиль горит! Ох и не поздоровится кому-то, когда такая Леночка цели достигнет!»
– Да уж! – согласился Шишкин-младший. И взялся за следующего автора.
Все для праздника готово,
Сердце бешено стучит,
Истомившись в ожиданье,
Гостья грустная сидит,
Пляшут пьяные соседи,
В окно лезет серый кот,
Но когда же ты настанешь,
Новый старый Новый год.
– Душераздирающая вещь! Особенно, где про гостью грустную. И всё-то для праздника готово, и соседи уже вовсю его отмечают, а здесь… Никак не наступает этот новый старый Новый год!
«Соседи старый старый Новый год провожают, – укоризненно пояснил внутренний голос. – До нового старого они тоже ещё не добрались. Но почему герой стиха гостью развеселить не может?»
– А грусть-тоска самого его съедает. Одолела молодца.
Грусть подкралась незаметно,
Приютилась на душе,
И соленою слезинкой,
Проявилась на лице.
Каплей маленькой упала,
Растворилась вся в воде,
И по речке побежала,
Покатилась по реке.
К морю синему приплыла,
Заплескалась на волне,
А потом вдруг испарилась,
И не видно, нет нигде.
«Но вот же испарилась! Чего же он гостью-то не веселит?» – не унимался внутренний голос.
– Ты понимаешь… – Шишкин-младший даже задумался на мгновение, как бы поделикатнее преподнести своему постоянному собеседнику истинную причину грусти автора стихов:
Всего лишь пять часов утра,
И крепким сном все люди спят,
Соседка бабка втихаря,
Охапку дров моих несет.
Я так и ахнул на толчке,
Штаны свои едва надел,
Подумал, что приснилось мне,
Что обезумел, опупел.
Но нет – это не снится мне,
Мои дрова старуха прет,
А я стою тут на толчке,
Но, что так в жизни не везет?
«Да… Это, конечно, любого из колеи выбьет… Помнишь, как сам-то переживал, когда тебе дрова привезли? Спасибо Сереге Доржиеву и тимуровцам…»
– Да помню я, помню! – раздраженно отмахнулся Шишкин-младший, уличённый в факте куркульства.
«А чего там всё-таки с гостьей-то? Нигде автор не сообщает о её дальнейшей судьбе? По-человечески переживаю за девушку…»
– Щас поглядим… – Шишкин-младший зашуршал бумажной пачкой. – Так-с, так-с… А, вот…! «Ты что-то крикнула обидное с балкона, я выругался матом про себя».
«И всё?!»
– Ну почему же… Это в оном двухстрочном «стихе» всё, а в другом автор уже вслух заявляет:
Не подходи, не приближайся,
Меня обидеть не старайся.
Не рви мне душу изнутри,
Глазами в сердце не смотри.
Веревок из меня не вей,
И кровушку мою не пей.
И если хочешь жить одна,
Живи, живи любовь моя.
«В общем, гуд бай, май лав, гудбай!.. И чего, больше про любовь не пишет?»
– Да завались ещё! Но появляются и другие темы. Про войну, про погоду и времена года опять же… А вот и вовсе драма жизни:
Он кочегаром числился в конторе,
Одет, как денди лондонский ходил,
Частенько местный участковый
Его проведать приходил.
Все знали, что «щипач» парнишка,
Но взять его с поличным не могли,
И знали, что сидел он в зоне,
И что отца его охранник застрелил.
Профессия ему досталась по наследству,
В делах своих он преуспел,
И если захотел, то «Волгу»
В один бы день он заимел.
Но жадным не был тот парнишка,
И кодекс чести он блюдил,
На жизнь хватало и с излишком,
И просто значит жил он, как хотел.
Года, как птицы пролетели,
Кто говорит, что он запил,
Кто говорит, что в зоне завалили,
А кто, что за бугор свалил.
По жизни много я мотался,
Людей я разных повидал,
Судьба одних текла прекрасно,
Других же оставляла не у дел.
«О, да Никифор Ляпис-Трубецкой нервно курит в сторонке! «Страдал Гаврила от гангрены… Служил Гаврила почтальоном… Гаврила ждал в засаде зайца… Гаврила шёл кудрявым лесом, бамбук Гаврила порубил…» Классика жанра!
[6] – обрадовался внутренний голос. – Это же можно и под три аккорда, позаунывнее, с надрывным причитанием… Хотя примитивно оценивать автора тоже неправильно. Вон он и денди лондонского поминает А это уже – у самого Пушкина!»
