– Надька, ну что опять? Почему ты меня все время пугаешь? Случилось что-нибудь, да?
Надо было говорить. Но как, как, черт возьми, это говорить? Как произнести эти страшные слова, как?
– Девочки… Ночью мама… Она умерла, девочки…
– Нет… Этого не может быть! Что вы говорите! – в ужасе прошептала Надя и даже ладонью повела в воздухе, отрицая услышанное. – Операция же прошла успешно, что вы говорите… Она не могла умереть! Не могла!
– У мамы стремительно развилась тромбоэмболия, так папа сказал… Вернее, ему врачи сказали. Так бывает в послеоперационный период…
– Вам папа звонил? Когда?
– Час назад. Или полтора… Девочки, мамы нет больше. Мне очень жаль…
Верочка вскрикнула, обняла за плечи сестру, прижалась к ней сильно, будто пыталась таким образом защититься от горестной новости. Надя стояла соляным столбиком, глядя прямо перед собой. Глаза ее блестели, но были сухи. Отчаянно сухи.
Потом ее глаза обратились на Таню, и сквозь отчаяние явственно блеснула ненависть – острая, пронизывающая, принявшая в себя первую эмоцию горя. Ненависть-спасение. Ненависть-сублимация. Ненависть-гнев. Дрогнув крыльями носа, Наденька произнесла тихо:
– Я прошу вас, уйдите отсюда, пожалуйста. Я вас очень прошу… Немедленно уйдите… Это из-за вас мама умерла, неужели вы этого не понимаете?
– Надьк, ты чего! – сквозь рыдания проговорила Верочка, продолжая цепляться за сестру. – Перестань, Надька…
– Не перестану! – звонко и горестно ответила Надя, стряхивая с себя Верочкины руки. – Ты что, Верка, совсем не понимаешь ничего, да? Я ведь все давно поняла… Я давно поняла, зачем сюда эта женщина заявилась… И вовсе не для того, чтобы якобы за нами присматривать! Она решила занять мамино место, вот для чего! Я поняла! Я поняла!
И, обращаясь к Тане, продолжила так же звонко и горестно:
– Вы ведь именно этого хотели, правда? Хотели, чтобы наша мама умерла, для вас место освободила?
Верочка всхлипнула и замолчала, с опаской глядя на сестру. Потом произнесла тихо:
– Надька, что ты несешь… Откуда тетя Таня могла знать, что мама…
Верочка не договорила, снова заплакала. А Надя продолжила, вкладывая в свое обвинение более изуверские нотки:
– А только вы зря надеялись, что можете занять мамино место! Не будет как в кино, не будете вы никогда доброй мачехой, понятно? Не получится у вас! Мы всегда будем помнить, что это из-за вас мама умерла! И папе тоже скажем… Скажем, что… Если вы тут останетесь, мы с Веркой из дома уйдем! И никогда уже не вернемся! Мы никогда не будем жить рядом с вами, и не надейтесь!
– Я не останусь, Наденька, – тихо проговорила Таня, – не бойся, я не останусь…
– Тогда уходите прямо сейчас! Пожалуйста, я вас очень прошу! И не приходите сюда больше никогда! И не думайте, что время пройдет и мы все забудем! Никогда мы с Веркой вас не примем, никогда… Пусть хоть сто лет пройдет…
– Я поняла, Надя. Я уйду. Ваш папа приедет, и я сразу уйду.
– Нет, сейчас! Мы сами папу дождемся, без вас!
– Хорошо… Я прямо сейчас уйду.
– Пойдем, Верка… – потянула Надя из гостиной сестру. – Подождем, когда она уйдет. Я даже плакать при ней не могу, понимаешь? Это из-за нее мама умерла…
Девочки ушли, оставив дверь в гостиную открытой. Таня оделась, быстро прошла в ванную, плеснула в лицо пригоршню холодной воды. В прихожей надела куртку, сунула ноги в ботинки. Торопилась, будто Надина ненависть подгоняла ее в спину.
Когда вышла из подъезда, в сумке зазвонил телефон. Сережа говорил отрывисто, давал горестные наставления:
– Тань… Ты девочкам уже сказала?
– Да… Почему ты им сам не позвонил, Сереж?
– Я звонил… Недавно звонил, они не отвечали. Не слышали, наверное.
– Да, мы в гостиной были… Я им сказала, да… Когда ты сможешь приехать, Сереж?
– Завтра, скорее всего. Сегодня никак не получится, надо еще документы оформлять на перевозку тела… Скажи девочкам – только завтра… Пусть пока всех обзванивают… Ты ведь побудешь пока с ними, Тань?
– Нет, Сережа. Я не могу. Я ушла, Сережа. Прости меня, пожалуйста.
– Но почему?! Хотя бы до завтра… Они ведь совсем одни… Нельзя им сейчас одним…
– Нет. Они потребовали, чтобы я ушла, понимаешь? Сказали, что тебе ультиматум поставят. Если я хоть на какое-то время останусь, они сами уйдут… И они бы ушли, Сережа! Потому что они поняли, кто я такая! Они говорят, что это я… Это из-за меня их мать умерла…
– Тань, ну что ты такое говоришь? Они же дети… Как на них обижаться можно? Они же просто выплеснули в тебя свое горе, пойми их и не обижайся…
– Я не обижаюсь, что ты. Но в самом деле – мне лучше уйти. Им тяжело меня видеть, как ты этого не понимаешь? И они правы в своих обвинениях, да… Надя уверена, что это из-за меня Тамара умерла. Я была причиной.
– Таня, перестань! Побудь с ними, Тань! Вернись, пожалуйста!
– Сереж, я не могу… Прости… Я понимаю, что ты сейчас ни о чем не можешь думать, но… Они действительно правы, это я виновата…
– Это я во всем виноват, Таня. Только я сам. И никогда себе этого не прощу.
– Да, Сережа. Ты никогда себе этого не простишь. И всегда будешь об этом помнить. И жить с этим будешь, да…
Наверное, их выяснение отношений было нелепым в эту минуту. Таким нелепым, что возникла после Таниных слов долгая пауза, и уже было неважно, что после этой паузы ответит ей Сережа…
– Ладно, Тань, я понял. Ты не вернешься.
– Нет, Сереж, не вернусь. Прости. Но если тебе в чем-то другом нужна моя помощь, то…
– Нет, уже не нужна. Я сам. Все, не могу больше говорить, прости…
Таня сунула умолкнувший телефон в карман куртки, пошла дальше, не разбирая дороги. Пока говорила с Сережей, и сама не заметила, как забрела в какой-то двор… Увидев скамью на детской площадке, села, пытаясь унять смятение. И вдруг ясно поняла – а ведь они прощались только что… Навсегда прощались.
Но почему-то горечи от расставания внутри нет. Странно. Может, она и есть, конечно, и даже наверняка есть, только испуганно спряталась от стыда. И впрямь, какое же расставание может сравниться с горечью смерти?
* * *
Мама открыла дверь, испуганно отступила на шаг назад:
– Господи, Таня… Что с тобой? На тебе же лица нет… Что случилось, Таня?
– Мам, пожалуйста… Не спрашивай меня ни о чем, ладно? Я сейчас не в состоянии ничего рассказывать.
– Да, конечно… Тебе надо чаю крепкого и сладкого выпить, я сейчас…
– Лучше кофе, мам. Но сначала я в душ… Согреться хочу, совсем ничего не чувствую…
– Да что же такое, Танечка? – продолжала причитать мама, глядя, как она медленно, будто из последних сил, снимает с себя куртку. – Где ты пропадала столько времени, что у тебя случилось?
