– А что, по-другому никак? Дайте папе одному посидеть, подумать. Ведь есть о чем тебе подумать, Сереж, правда?
– Правда, Оль. Правда, – тихо произнес Сергей, не глядя на Ольгу.
– Вот и сиди. И думай. Пойдемте, девчонки. Проводите меня до дверей… И сразу спать, договорились?
Когда они ушли, Сергей опустил голову, крепко сжал ее ладонями, зарычал тихо, едва слышно. Нет, он вовсе не был сердит на Ольгу – она была права, жестоко намекая на его бессердечность по отношению к Тамаре. Но он ведь не знал… Правда не знал… Или ему было так удобнее – не знать? Принимать Тамарину любовь, не сомневаться в Тамариной преданности и верности – и ничего не знать про то, как ей даются эти любовь, преданность и верность? Какими душевными силами? За счет чего?
Да, Ольга права. Он привык, что Тамара его любит – так искренне, так безусловно, так преданно. И потому решился на это жестокое и бессердечное – «отпусти меня ненадолго»… Всего на год. Подумаешь. Мне надо компенсацию получить за другую любовь. А ты перетерпи, чего тебе стоит…
Да, права Ольга. Ничего, кроме жестокого осуждения, он не заслуживает. Тем более и компенсации никакой не получил, это всего лишь ужасная их с Таней ошибка – насчет компенсации.
Таня, Таня… Что мы с тобой натворили, Таня. Хоть бы у тебя все получилось, обратно срослось. Хоть бы у тебя…
Через полчаса, сев в машину и отъехав от дома, он достал из кармана куртки телефон, кликнул Танин номер…
* * *
Телефонные позывные ворвались в небытие из другого пространства, звучали тихо, но требовательно. Надо было встать, найти телефон, ответить. Наверное, он в сумке или в кармане куртки. А может, это не телефон вовсе, а в голове так звенит…
Таня с трудом села на постели, огляделась, пытаясь понять, где находится. Потом вспомнила – это же гостиничный номер. Широкая двуспальная кровать, черный квадрат плазменного телевизора на стене, в углу шкаф, у окна письменный стол с лампой. И почему-то очень темно, хотя портьеры на окне не задвинуты. Неужели она так надолго провалилась в свое сонное забытье? Вон, даже не разделась, так и повалилась на кровать в джинсах и свитере.
Да, точно, вспомнила… Вспомнила, как брела по длинному гостиничному коридору, как с трудом открыла дверь номера, преодолевая тошноту и головокружение. Последствия травмы еще сказываются, да плюс бессонная ночь в аэропорту. Да и разговор с Валей тоже не придал сил…
Ей вообще казалось, что никакого разговора не было. Потому что не мог Валя с ней так разговаривать. Не верилось, что мог. Ведь он любит ее. По крайней мере, за годы их счастливого брака она привыкла так думать. Поверила, что Валина любовь – это нерушимая каменная стена. И «новый» Валя никак не укладывался в ее сознание, и надо было как-то сосредоточиться, чтобы принять его, нового. А через тошноту и головокружение сосредоточиться не получалось, хоть убей. Или она вовсе не хотела такого сосредоточия? Подсознательно выталкивала его из себя, не хотела мириться с ним? И потому тошнота и головокружение были для нее временным спасением? Вот оправится организм окончательно, и тогда…
Страшно подумать, что же тогда.
А телефон все звонил. Это Сережа, наверное. Звонит из нынешней жизни, в которой уже все по-другому. В которой уже ничего нельзя изменить.
Татьяна встала, пошла на жалобный телефонный зов. Телефон оказался в сумке. Глянув на дисплей, ответила торопливо:
– Да, Сереж… Как ты? Что тебе сказали в больнице?
– Да все плохо, Тань. Надо Тамару на операцию в Москву везти. Оказывается, у нее давно с сердцем было плохо, а я даже не знал…
– Прости, Сереж. Это я во всем виновата, только я. Ты ни в чем не виноват.
– Да как же не виноват, Таня! И вообще, давай не будем больше на эту тему, я сам буду со своим чувством вины разбираться, ладно?
– Но, Сережа…
– Все, Таня, все. Лучше скажи, как ты?
– Ты хочешь спросить, как меня встретил Валентин? Плохо он меня встретил, Сережа. У него другая женщина, и нам предстоит развод. И еще… Он не хочет, чтобы дети оставались со мной! Но я этого ему не позволю, конечно же. Я мать, и я смогу. Только сил совсем нет. Голова болит и кружится, и так плохо, что сама себя не слышу, не чувствую. Но это пройдет, надеюсь…
– А где ты сейчас, Тань?
– Я в гостинице номер сняла. Ой, кстати… У меня денег на карте не осталось, хватило только за два дня проживания заплатить.
– Я понял, Тань… Денег я тебе скину на карту завтра утром. Сегодня уже поздно, я сейчас в больницу еду. До утра потерпит?
– Конечно, Сереж… А почему так поздно в больницу едешь?
– Меня ночью обещали к Тамаре пустить, она в реанимации. Я просто посижу с ней рядом… Но все, не будем об этом…
– Да, я понимаю, Сереж. Я не тот человек, с которым можно говорить на эту тему. Я понимаю.
– Прости меня, Тань…
– Это ты меня прости. Это я во всем виновата. Я даже предположить не могла, что так все обернется. А надо было предполагать. Да, надо. Что ж мы с тобой наделали-то, Сереж, а? Что наделали?
– Ну все, Тань, все… Я уже к больнице подъезжаю, надо для машины место найти. Пока, Тань. Я еще позвоню тебе завтра…
Таня сунула телефон в карман джинсов, включила свет, зажмурилась. Надо было как-то жить дальше, привыкать как-то. И к этому гостиничному номеру привыкать. И вообще, начинать с чего-то другую жизнь. Пока страшно о ней думать, да и больная голова думать отказывается, но хотя бы первые шаги надо сделать. Хотя бы душ принять. А потом снова лечь спать, пережить как-то эту ночь. Говорят, в новой жизни самое трудное – пережить первую ночь. Пусть и бессонную.
И впрямь уснула только под утро, когда город за окном подал первые признаки жизни. И снова проснулась от телефонного звонка. Протянула руку, взяла телефон, оставленный с вечера на прикроватной тумбочке, и удивилась немного – звонила мама. И еще больше удивилась первому же маминому вопросу:
– Тань, здравствуй… Ты в городе, что ли? Когда приехала-то? Тебя вчера Екатерина Ивановна видела, она мне только что позвонила…
– Здравствуй, мам… А кто это – Екатерина Ивановна? – спросила Таня, садясь на постели и стряхивая с себя сонную одурь.
– Да это же твоя соседка с пятого этажа, ты что, забыла? Мы с ней очень мило общались, когда я к вам в гости приходила. Она вчера тебя видела из окна, когда ты по двору шла! Она не могла ошибиться, у нее зрение хорошее! Ведь это ты была, правда?
– Да, мам, я… – призналась Татьяна. – Я вчера заходила домой…
– Что значит, заходила? Ты помирилась с Валей или нет?
В голосе мамы явственно звучал нетерпеливый оптимизм, и Тане не хотелось ее разочаровывать. Да и самой не хотелось проговаривать ужасную правду, но другого выхода не было.
– Мы не помирились, мам. У него другая женщина, и он хочет развода. И все, мам, не спрашивай меня больше ни о чем, прошу тебя…
