А какую? – мелькнуло в глубине сознания. Чтоб она у тебя, упырь проклятый, колом в глотке застряла…
Гаврилюк расплылся еще шире. Почувствовал – даже за ушами хрустнуло от натуги. Он внутренне сжался и радушно распростер руки. Только пальцы подрагивали предательски, словно мэр собрался чуть-чуть полетать перед высоким гостем.
Закраевский смотрел на него без выражения. Равнодушно, как на пустое место.
Это как раз понятно! – быстро подумал мэр. Для тех, кто из Кремля смотрит, вся страна – пустое место. Ему самому до оскомины надоели городские людишки с их бесчисленными проблемами. Можно себе представить, как небожителям из правительства надоел наш бесшабашный народишко…
– У него нет ключа, его забрали, – спокойно и непонятно сказал Закраевский.
– Ка-ак?! Кто-о?!! – взревел урод.
Именно что взревел. С нечеловеческой, реактивной громкостью! Будто даже земля вздрогнула под ногами, холодный ветер резанул лицо, деревья у обочины всплеснули обломанными ветками…
Плотной ватой заложило уши. Гаврилюк скорее прочитал по губам, чем услышал, как Закраевский все так же спокойно сказал своему бандиту: «Мэр больше не нужен, убей его».
Убей? Позвольте, как это – убей?! Прямо здесь, среди улицы?! Он – многозначительное (значительное?) лицо, глава градопоселения, государственный человек, он – власть на местах…
Гаврилюк все еще удивлялся и негодовал, не мог поверить в то, что услышал (прочитал по губам?), когда петля-удавка жестко перехлестнула горло…
– Пирамида!!! Они идут к пирамиде!!! – громыхал страшный голос. Растекался, как круги по воде, сбивал листву, пригибал деревья, вышибал стекла, сносил кровлю с крыш и белье с веревок.
Последнее, что увидел в своей жизни Афанасий Никитич Гаврилюк, мэр города Скальска, – как порхнули по воздуху бледно-голубые застиранные кальсоны, беспомощно раскинув штанины с развевающимися завязками…
7
Бабай пил в одиночестве, мрачно и безнадежно.
– Возвращайся в Москву и жди, – сказал Север. А Вася его, этот дебил-гора, грозно гыкнул у него за спиной.
Да пошел он!.. Да пошли они! Да все – по известному адресу!
Он вернулся в Москву. С чего бы ему не вернуться? Сказано – сделано, его дело маленькое. Не нужен, значит, не нужен. Их дело.
– Может, я оставлю тебя в живых, – сказал Север. Может…
Беги, сказал, будет весело. А куда? Зачем? Надоело все…
Нет, ну Леха… Ну сукин кот! Кот Иудович!
Бабай никогда не любил котов. Даже в детстве. Этот немигающий взгляд, эта тайна в узких зрачках, эта неслышная, вкрадчивая поступь и острые когти-иголки, неожиданно выстреливающие из мягких лап… Собаки, с их не рассуждающей преданностью, куда понятней, считал он. Впрочем, у него и собаки не было. Никого не было, только сам у себя, любимого…
Котяра Искариотович – вот кем оказался зам Леха Федоров, друг любезный! Из него – человека, а он – в лицо жопой… Вышел, называется, в люди, шагая по трупам. Душитель хренов, стихоплет недоразвитый… А Север… Жди, сказал… Так сказал, что в животе сжалось. До сих пор разжаться не может, сколько он ни льет туда вискаревича с коньячевским.
Да пошли они!..
Дорогу из Скальска Бабай плохо помнил. Вроде Вано его вез на какой-то разбитой лайбе, давно на таких корытах не ездил. Где-то останавливались, что-то перекусывали, Луцкий все больше помалкивал. Косился на шефа (на бывшего шефа?!), как на буйно-больного. И ведь он, Бабай, был трезв как стекло. До звона в ушах трезв и зол. Странно, что больше ничего не запомнил.
Зато теперь ничего не может забыть. Как ни старается залить – не получается, хоть башкой об стену.
Жди, сказал… Может, оставлю… А он и так всю жизнь ждал! – пьяно хихикал Бабай. Чего-нибудь этакого, что изменит жизнь к лучшему. Ждал и ждал, пока не начал, наконец, понимать, что жизнь-то уже прошла. Незаметно так, неслышно кончилась за ожиданием.
Пришло в голову – жизнь кончается не когда человек стареет, а когда больше ничего не ждет. За эту умную мысль Бабай, разумеется, выпил. Подремал прямо в кресле, не выпуская бокал из рук, и еще добавил.
Этот обреченный запой без нормального сна, лишь с такими кратковременными провалами в черноту, привел его в странное состояние. Мерещиться стало всякое. Он, Бабай, как будто бы уже не он. Он – рыцарь Роже де Мар, верный чести и сюзерену, прославленный во многих сражениях. И не в кресле сидит, запершись за двойной бронированной дверью, а покачивается в жестком седле среди темного осеннего леса с почти облетевшей листвой. Один на глухой тропинке. Настороженно оглядывается, не снимая ладони с привычной рукояти меча.
Бабай… Нет, дю Мар ощущает мерную, тяжелую поступь коня, уставшего тащить его тушу, от природы могучую и еще более расплывшуюся с годами. Слышит чавканье копыт по раскисшей грязи тропы, побрякивание доспехов, монотонное поскрипывание седла и сбруи. Чувствует, как привычно чешется давно не мытое тело, вдосталь изъеденное нательными насекомыми. Эти нутряные твари, проклятье адово, особенно зло донимают воинов в походах.
Где же бургундцы? – напряженно всматривается он. Где-то здесь должны быть…
Да, верный рыцарь! Доблестный старый рыцарь на четвертом десятке лет… А что она ему принесла, эта трижды клятая верность? – рассказывает он сам себе. Семь ран на теле, что ноют к любой перемене погоды, и седину в некогда темных волосах. Замок Мар разрушен войной, крестьяне разбрелись кто куда, а сеньор дю Мар, видишь ли, все воюет. Двадцать лет в седле, два десятка лет походов и стычек. Ни жены, ни наследника не нажил благородный сеньор, одни заемные расписки ломбардцам копятся…
Чем, спрашивается, помогла ему Дева-Воительница, когда в походе на Реймс он много дней провалялся после удара палицей с разрывающей голову болью? Сняла она его боль, успокоила? Нет, лишь на миг пришла, сказала: «Ты выдержишь, мой железный Роже!», и как будто забыла о нем… А где была Жанна-Дева, когда он умирал от раны копьем на гнилой соломе аббатства Сен-Дениро? Не было ее рядом, лишь монахи, унылые, как вороны, покачивали выбритыми макушками.
А ведь он шел за ней! Одним из первых поверил ей и пошел. Еще тогда, во времена битвы при Орлеане… И при Пати был с ней в самой гуще схватки, и на Реймс с ней ходил, и на Париж, теперь к Компьеню пришел вместе с ней.
Да не за ее спиной, впереди сражался! Мечом прорубал ей дорогу, щитом закрывал не себя – ее. Потому что ей, видишь ли, Господь не велел лить кровь. Воевать велел, а кровь – нельзя, чудно, коль подумать. Словно Бог, как блаженный, не ведает, что творят на Земле потомки Адама и Евы.
Война без крови… Так и шла Жанна-Дева посреди любого сражения с одним лишь знаменем на тонком древке. Говорила – меня Бог хранит. Все время приходилось окружать ее стеной щитов, помогая Господу.
«Мой верный Роже, мой железный Роже…» – как часто повторяла она. Тепло, по-своему улыбалась. Лучилась глазами, как только она умела.
