Меня охватила паника. Что же делать? Надо вызвать 911… но телефонов у нас с собой, разумеется, не было, ведь стоял 1987 год.
А Джон?
Я ощупал крышу: люк по-прежнему открыт. Где же Джон?
Спотыкаясь, я выбрался на дорогу. Все вокруг тонуло во тьме. Лишь фары нашей машины освещали узкую полоску леса. Но Джона выбросило из машины за много ярдов отсюда…
– Джон! – закричал я что было сил.
Откликнулось лишь эхо. Музыка из машины доносилась теперь приглушенно; громко стрекотали сверчки. Едва передвигая ноги, я побрел по дороге.
– Джон!
Вдруг я заметил что-то на обочине. Какую-то кучу мусора – так показалось мне сперва.
Я бегом бросился туда. Стук собственного сердца громом отдавался в ушах.
– Джон!!!
В ужасе от того, что он может быть мертв, как Лиза, я упал рядом с ним на колени. Глаза уже привыкли к слабому свету луны и звезд – и в их холодных, призрачных лучах я различил его лицо.
Глаза Джона были широко раскрыты. Из уха текла на землю кровь, густая и темная, как шоколадный сироп. Безумный, полный ужаса взгляд остановился на мне, губы шевельнулись:
– Уб… уб… уб…
Он смотрел прямо на меня безумными распахнутыми глазами с такими ужасом и отчаянием, каких я никогда прежде не видел на человеческом лице. Словно умолял его спасти. Алкоголь выветрился; никогда я не воспринимал реальность так остро и ясно, как в эти страшные минуты.
– Джон, все хорошо… – пробормотал я, положив руку ему на плечо.
Под пальцами что-то провалилось и хлюпнуло. Я в ужасе смотрел на изломанное тело своего друга, на неестественно вывернутые руки. Все плохо, Джон, все очень плохо, и никогда уже хорошо не будет.
– Уб… уб… уб…
Так и не знаю, что означал этот странный звук. Но никогда его не забуду. Бесконечную темную ночь, стрекот сверчков, ужас в глазах умирающего – и хриплый, уже почти нечеловеческий голос.
Из-за поворота вынырнули двойные лучи фар – и я, словно очнувшись, бросился на середину дороги и отчаянно замахал руками, призывая на помощь.
Глава тридцать шестая
Копов и парамедиков мы прождали целую вечность. Когда Джона наконец уложили на носилки, в широко раскрытых глазах его по-прежнему отражался ужас, но он уже мог отвечать на вопросы: моргнуть один раз – «да», два раза – «нет».
Я поехал в больницу вместе с ним. Джон лежал на носилках, с закрепленным на шее жестким ортезом; я сидел рядом на скамье.
– Уб… уб… уб… – Больше он ничего сказать не мог. Что это значило? Пытался ли он что-то сообщить нам? О чем-то попросить?
– Постарайся расслабиться, – проговорил парамедик, проверяя его пульс. – Ты в надежных руках. Мы везем тебя в главную больницу Северного Йорка. – Он повернулся ко мне: – Как тебя зовут?
– Райан, – ответил я. – Райан Хэмилтон.
– Знаешь его родителей? Они, возможно, захотят с тобой поговорить.
– Да, – ответил я. – Знаю.
У папаши Джона разговор с сыном был короткий: оплеухи и тумаки за любую провинность. Помню, тогда мне пришло в голову: он, должно быть, чертовски разозлится, что на этот раз не сможет разобраться с сыном по-своему.
Лиза погибла на месте аварии. Джон выжил, однако остался парализован от шеи и ниже, а трещина в черепе и эпидуральная гематома с последовавшим кровоизлиянием нанесли серьезный ущерб его мозгу. Кровоизлиянием и объяснялся странный взгляд – так напугавшие меня неестественно расширенные зрачки.
Он сломал четвертый позвонок и повредил спинной мозг. Чуть выше – и Джон умер бы за несколько минут: парализовало бы диафрагму. А так он выжил. И даже повреждение мозга более или менее удалось компенсировать. Не знаю только, стоит ли этому радоваться. Каково жить, зная, что прикован к постели на всю оставшуюся жизнь, когда тебе всего семнадцать? Несколько раз я пытался навестить Джона, но он никого не хотел видеть.
Вот так я потерял лучшего друга. Много лет прошло, однако горечь и боль воспоминаний не оставляют меня и по сей день.
Два года спустя я окончил школу. С отличными оценками, чем поразил и учителей, и мать. Никто от меня такого не ждал.
Мать никогда не спрашивала, что заставило меня измениться. А заставила та авария. После нее я начал спрашивать себя: в чем смысл? Почему Лиза погибла, Джон стал калекой, а я отделался несколькими царапинами?
Почему я выжил? Может быть, у меня есть в жизни предназначение? Я должен чего-то достичь?
В ту ночь для меня все изменилось. Я понял, как хрупка и драгоценна жизнь. Бросил пить и тусоваться, начал налегать на учебу. Вскоре понял, что меня интересует биология: особенно анатомия человека, а из всех ее разделов более всего – невероятно сложная и загадочная работа мозга. Чем больше я узнавал, тем больше вопросов вставало предо мной, и то, что мы живем и мыслим, казалось настоящим чудом.
Я привык всему искать научные объяснения; но как объяснить то, что я выжил в ту ночь? Или то, что произошло много лет спустя и о чем я сейчас вам поведаю? Наука здесь не поможет. Мы окружены чудесами, которым нет объяснений. Одно я знаю точно: жизнь – драгоценный дар, которым нельзя пренебрегать.
Несколько университетов предложили мне стипендии. Я поступил в Карлтон в Оттаве – там хорошая программа по нейрофизиологии. Не стал селиться в общежитии, а снял квартиру в городе, чтобы ничто не отвлекало от занятий. Это окупилось позднее, когда сразу три медицинских института в разных концах страны предложили мне продолжить образование. Я выбрал университет Далхаузи в Новой Шотландии, желая расширить свой горизонт и посмотреть на мир за пределами Онтарио. К тому же мне всегда хотелось жить на берегу океана.
Завершив образование в Галифаксе
[3], я поселился в Честере – небольшой живописной деревне на побережье. Вообразите себе каменистый берег, скалы, пещеры, сотни гигантских сосен, а по выходным – десятки лодок и яхт, стоящие у причала или весело снующие в заливе.
Что касается работы, великих открытий в нейрофизиологии я не совершил, да и больных на операционном столе не спасал. Я выбрал жизнь деревенского доктора, который по большей части выписывает рецепты от простуд и отитов, просвещает пациентов насчет холестерина и сердечно-сосудистых заболеваний и несколько раз в месяц дежурит в неотложке больницы Бриджуотер. Ни с чем сложнее рыболовного крючка, проткнувшего палец, или сломанной руки у мальчишки, упавшего с дерева, мне обычно сталкиваться не приходилось.
По большей части работа моя была легкой, необременительной и довольно скучной. Но однажды, в понедельник после обеда, жарким летом, какого не припомнят даже старожилы, ко мне в кабинет вошла она.
