– Потому что когда перед любовь ты будешь снимать все эти цепочки и колечки, луна пройдет по небу половину пути, отмеренный ему Аллахом на ночь! – расплылся в улыбке Абдулла.
Шейх тоже улыбнулся.
Абдулла достал из–за подушек арабскую короткую лютню – Жаккетта уже знала, что она называется «уд».
– Господин просить ты потанцевать.
Под чуть печальную мелодию, извлекаемую Абдуллой из инструмента, Жаккетта кружилась на ковре, позванивая новыми украшениями.
Ей было приятно и немного грустно: даже это развлечение не вытеснило из души шейха напряженного ожидания.
Он видел и не видел танцующую Нитку Жемчуга.
Что–то, что сильнее всех радостей мира, давило на его сердце.
Жаккетта звенела бубенчиками, улыбалась, стреляла в сторону шейха глазами, но понимала, что все это напрасно. Снять эту боль с сердца ей не дано.
* * *
Что никогда в жизни не видела Жаккетта – это Абдуллу в ярости.
Но сегодня, похоже, был именно такой день.
Утром он, великолепно одетый, с роскошной саблей на боку, гораздо более раззолоченной, чем скромный шамшир шейха, важный и надменный уехал на холеном муле в город.
И вернулся серым от гнева. Причем гнев этот нубиец всеми силами старался не показать. Значит, оскорбили не Господина в его лице, а именно Абдуллу.
Жаккетта все заметила сразу и заманила нубийца к себе в комнату. Интересно ведь, чем его обидели!
В комнате из Абдуллы, как из проснувшегося вулкана, хлынул поток яростных слов.
– Этот шайтан, сын шайтана, смеет оскорблять Абдуллу! Свободные люди! Аллах, да разметает его лавку по кусочкам! Свободные люди! Свободные люди! Аш–шайтан! Мамлюки правят этим стадом ослов и он сметь драть нос, да будет плешивым его борода! Свободные люди!
– Что с тобой? – Жаккетта дождалась, когда Абдулла чуть–чуть успокоился. – Попей водички!
Абдулла послушно принял чашу и большими глотками осушил. Постепенно он успокоился и стал нормального темного цвета.
– Смешно! – сказал он. – Почему я все рассказываю ты, женщина?
– Потому что я твой друг! – Жаккетта забрала у него чашу. – Сам знаешь.
– Знаю! – согласился Абдулла. – Это нельзя быть, но это есть.
– Не может быть, ты хочешь сказать? – прищурилась Жаккетта. – Почему не может? У меня много друзей и я их люблю.
– Ты счастливый! – вздохнул Абдулла. – Живешь в своем мире, совсем другом. Не может быть много друзей. Есть господин над ты, есть ты – господин над другими людьми. Друг – один, два. Кто не хочет занимать твой место и делить твой имущество.
– У меня нет имущества и место мое занять трудно, – засмеялась Жаккетта. – Зато друзей дома много. А здесь ты. Помнишь, ты в Нанте кричал, что на корабле твои друзья? А?
– Да, кричал. Тогда у я тоже не было имущества и было место в клетке у кузнеца! – наконец вернулся в обычное жизнерадостное состояние и расплылся в улыбке Абдулла.
– Ну, слава богу, отошел! – обрадовалась Жаккетта. – Так кто такой мамлюк?
– Это династия! – оглушительно захохотал Абдулла.
* * *
– Еще одна?! – набычилась Жаккетта. – В придачу к Зайянидам и Альмохадам?
– Да–да! – кивнул Абдулла. Только эта династия не на западе, а на востоке. В Ифрикии, ты помнишь, сидят Хафсиды. Которые и в Триполи. А в Каир правят Мамлюки. Это откуда прибыл вонючий каирец, да пошлет ему Аллах жизнь – сплошной невзгоду. Мамлюк – это невольник, раб. Такой как ты, как я.
– И они правят? А почему? – удивилась Жаккетта.
– Да, они правят этими жалкими людьми, которые называют себя свободными! Из мамлюков состоит гвардия султана Египта. Султан бояться своих добрых подданных и делает охрану из рабов. Чужой человек чужой страны. В его войске свободный мусульманин может быть только простым воином, начальником он никогда не станет.
Такого Жаккетта еще не слышала.
Чуть привыкнешь к странностям другого мира, обязательно что–нибудь новенькое откроется. И опять все на уши становится.
Только привыкла покрывало носить и уяснила, что здесь женщин с открытым лицом просто не бывает, – туареги нагрянули, у которых женщины и не думают лицо прятать.
Только привыкнешь, что здесь невольники на каждом шагу, хозяин за провинность такому голову снесет и не поморщится, – оказывается, в целой стране они власть над свободными держат. Ну и дела!
– Сначала мамлюки были белые и черные. Они враждовали. Делили власть. Это началось при халифе Хакиме. Черные мамлюки был его личный гвардией. Он схватился с белыми мамлюками. За белыми мамлюками был помощь берберов.
Потом вражда шел много лет. В конце концов белые мамлюки вырезал черных. И поняли, что можно не служить повелителю, а самим ставить султана, какой надо.
Белые мамлюки тоже разделились. Рабы из степи жили на острове Нила. Аль–Бахр. Их звать бахриты. Рабы с горы жили в цитадель Каира. Аль–Бурдж. Это бурджиты.
Сначала верх держали бахриты. Они убивали неугодных султанов, выбирали из себя угодных. Потом бурджиты победили бахритов. И султан стал угодный бурджитам.
Поэтому над всеми гордыми свободными людьми какой век правит султан из рабов, которые эти свободные люди покупали когда–то на рынке. Так что в их стране лучше быть невольником, чем свободным человеком. И этот шакал меня оскорбляет!
ГЛАВА XIV
Из усадьбы увели верблюдов. Зачем – Жаккетта не знала.
Она видела во время путешествия к месту встречи с туарегами несколько верблюжьих стад за городом, которые пасли загорелые дочерна мальчишки. Может, и шейховы верблюды теперь будут ждать его в окрестностях Триполи, расхаживаться перед долгим путешествием по пескам?
Жаккетте было жалко, что теперь нельзя подойти к стойлам, погладить теплый верблюжий бок, еще раз подивиться их надменным физиономиям.
А как здорово иметь своего верблюда! Может, шейх и правда когда–нибудь подарит ей это чудо природы?
* * *
Неожиданно у Жаккетты образовался перерыв в двигании пэрсиком перед шейхом.
Не зная, чем заняться, Жаккетта посвятила это время раздумьям:
«Кто же, все–таки, правит на этой земле?» – думала она. – «По всему видно, кому не лень, тот и правит. Чья сабля острей и нрав круче. Остальные по домам да лавкам сидят, вино втихомолку попивают, несмотря на запрет Аллаха своего.
В городе люди ленивые. Таких, как шейх, и нет, наверное. Он бы всю жизнь по пустыне носился и саблей махал. Просто прет от него этим.
Странная это штука – власть. Кто–то бежит от нее, как от чумы, а кому–то она слаще меда. И жизнь не мила, если власти нет.
