В воскресенье семнадцатого сентября я проснулась, и первое, что услышала, – это то, как мама пересказывает папе услышанные по радио новости. Теперь и русские напали на нас с востока.
Когда-нибудь наши соседи перестанут на нас нападать?
Родителей я застала в кухне. Они выглядывали в окно. Утро выдалось прохладное, в кухню через мамины занавески задувал бодрящий ветерок. Я подошла ближе и увидела, как еврейские мужчины в черном разбирают завалы напротив нашего дома.
Мама обняла меня за плечи. Как только завалы были расчищены, на улице появились немцы. Они, как новые жильцы пансиона, тащили с собой горы пожитков. Первыми ехали грузовики, а за ними шла пехота. Хорошо хоть Зузанна в то утро была уже в больнице и не видела эту печальную картину.
Папа все смотрел в окно, а мама вскипятила ему воду для чая.
Может, если мы будем сидеть тихо, они к нам не сунутся?
Чтобы как-то себя успокоить, я начала пересчитывать вышитых на маминых занавесках птичек. Один жаворонок. Две ласточки. Одна сорока.
Сорока вроде бы символ неизбежной смерти?
Рычание грузовиков становилось все громче.
Я запаниковала и сделала глубокий вдох.
Что теперь будет?
– С дороги! С дороги! – командовал мужской голос снаружи.
По брусчатке грохотали кованые сапоги. Их было очень много.
– Кася, отойди от окна, – велел папа и сам отступил на шаг в кухню.
Он сказал это так резко, что я сразу поняла – ему страшно.
– Нам спрятаться? – шепотом спросила мама и повернула кольцо цветком к ладони.
Папа подошел к двери, а я принялась молиться. Снаружи кто-то громко и отрывисто пролаял приказы, и грузовик уехал.
– Кажется, они уехали, – шепнула я маме и в ту же секунду подпрыгнула, потому что в дверь постучали.
– Открывайте! – крикнул мужчина.
Мама словно окаменела, а папа открыл дверь.
В дом вошел эсэсовец, весь такой напыщенный и очень довольный собой.
– Адальберт Кузмерик?
Он был сантиметров на двадцать выше папы, то есть такой высокий, что чуть притолоку фуражкой не задел. Он и его шестерка были в форме «Зондерфинст», в черных сапогах и фуражках с жуткими черепами вместо кокард. Когда он проходил мимо меня, я почувствовала сильный запах гвоздичной жвачки. А еще он был упитанный и так высоко держал подбородок, что я смогла разглядеть пятнышко крови на пластыре у него на кадыке, – видно, порезался, когда брился. У нацистов кровь тоже красная.
– Да, это я, – как можно спокойнее ответил папа.
– Директор почтамта?
Папа кивнул.
Два подручных эсэсовца схватили папу и потащили из дома так быстро, что он даже не успел на нас обернуться. Я хотела пойти за ними, но главный эсэсовец преградил мне дорогу своей резиновой дубинкой.
Мама с обезумевшими глазами подбежала к окну.
– Куда они его увели?
Мне вдруг стало очень холодно. Дыхание перехватило.
В дом вошел еще один эсэсовец, он был ниже первого, и у него на груди висел холщовый мешок.
– Где ваш муж хранит документы со своей работы? – спросил высокий.
– Только не здесь, – ответила мама. – Вы не скажете – куда его забрали?
Она стояла, сцепив руки на груди, а тот эсэсовец, что помельче, начал обходить дом. Он выдвигал все полки и запихивал в свой мешок все бумаги, которые находил.
– Коротковолновое радио? – спросил высокий.
Мама затрясла головой:
– Нет.
Тощий эсэсовец распахнул дверцы буфета. У меня свело желудок – я стояла и смотрела, как он сбрасывает в свой мешок наши скромные запасы продуктов.
– Все продукты – собственность рейха, – заявил высокий. – Вам выдадут продуктовые карточки.
Консервированный горошек, две картофелины и небольшой вялый кабачок полетели в мешок. Потом он схватил скрученный бумажный пакет с остатками маминого кофе.
Мама протянула к нему руку:
– Прошу вас… можно оставить кофе? Это все, что у нас есть.
Высокий повернулся и долгую секунду смотрел на маму.
Потом приказал:
– Оставь. – И его подчиненный швырнул пакет на стол.
Они прошли через три маленькие спальни, в – каждой выдвигали ящики комодов и бросали на пол нижнее белье и носки.
– Оружие? – спросил высокий, пока второй обыскивал шкаф. – Еще продукты?
– Нет, – ответила мама.
Я никогда прежде не видела, чтобы она кого-то обманывала.
Высокий подошел ближе к маме:
– Вы наверняка уже слышали, что сокрытие того, что принадлежит рейху, карается смертью.
– Я понимаю, – пробормотала мама. – Если бы я только могла проведать моего мужа…
Мы вышли за эсэсовцами в садик на заднем дворе. Двор был огорожен забором, и, когда там появились немцы, он вдруг показался совсем малюсеньким. Все выглядело вполне нормально, только земля в том месте, где мы неделю назад закопали свой клад, была слишком ровная. Любой бы догадался, что там что-то закопано. Немец шел от двери, а я считала его шаги.
Пять… шесть… семь…
Они видят, что у меня дрожат коленки?
Наша курица, Псина, подошла ближе к месту нашего клада и начала скрести землю лапой в поисках червяков. Да еще лопата стояла у стены дома, и на ней остались комья присохшей земли.
Они заберут нас в люблинский замок или расстреляют прямо во дворе? И мы будем лежать здесь, пока нас папа не найдет?
– Думаете, я дурак? – спросил высокий, шагая к сакральному месту.
Восемь… девять…
У меня перехватило дыхание.
– Конечно нет, – ответила мама.
– Дай мне лопату, – приказал он своему подчиненному. – Вы действительно думали, что вам это сойдет с рук?
– Нет, прошу вас. – Мама схватилась за медальон со святой Марией, который всегда носила на шее. – Я на самом деле из Оснабрюка. Вам ведь известно об этом?
Высокий взял лопату.
– Разумеется, мне об этом известно. Кто не бывал на Рождественском рынке в Оснабрюке? Вы зарегистрировались как фольксдойче?
Так они называли этнических немцев, которые жили за пределами Германии. Нацисты принуждали граждан Польши немецкого происхождения, таких как моя мама, регистрироваться как фольксдойче. Тот, кто регистрировался, получал дополнительный паек, им давали хорошую работу и вещи, которые конфисковывали у евреев и обычных поляков. Мама бы никогда не приняла статус фольксдойче, ведь это означало лояльность Германии. Отказ от регистрации был большим риском, потому что так она фактически выступала против рейха.
