– Отдайте нам все, что у вас с собой. Вам это больше не нужно, – сказала пожилая женщина, проходя мимо нашей колонны с протянутой рукой.
Мы только плотнее запахнули пальто.
Почему мы должны отдавать свои вещи?
Я посмотрела на маму. Она дрожащей рукой стиснула мою руку. Все, чего я хотела, – это добраться до постели и заснуть, и еще очень хотелось пить.
Конвоирши загнали нас в хозяйственный блок, который состоял из двух открытых помещений с низким потолком и душевой. В дверях нас ожидала высокая блондинка. Эту надзирательницу, как мы позже выяснили, звали Бинц. Она была дерганая и возбужденная, прямо как сам Гитлер.
– Шевелись! Шевелись! – кричала она и «ужалила» меня кнутом по заду.
Я подошла к столу, за которым сидела женщина в полосатом платье. Она записала мое имя и на немецком велела вытащить все из карманов. Я подчинилась. Женщина в полосатом платье сложила то немногое, что у меня осталось от прежней жизни – носовой платок, часы, таблетки аспирина, – в желтый конверт, а конверт убрала в коробку к другим таким же.
Потом мне приказали раздеться догола прямо на глазах у всех.
– Проходи, не задерживай! – рявкнула она, как только я стащила одежду.
Следующей в очереди к столу оказалась мама. Я увидела, что надзирательницы хотели заполучить ее обручальное кольцо, но маме было его не снять.
– У нее палец распух, – объяснила высокая белокурая женщина в докторском халате, которая стояла рядом со столом.
Бинц взяла маму за руку, плюнула на кольцо и начала его снимать.
Мама отвернулась.
– Попробуйте вазелин, – посоветовала врачиха.
Бинц еще раз плюнула и все-таки стянула кольцо. Женщина за столом бросила его в желтый конверт и переложила конверт в коробку.
Они забрали мамино кольцо. Как вообще можно быть такими бездушными?
Далеко впереди я увидела Янину Грабовски. Она рыдала и вырывалась от надзирательницы, которая пыталась ее подстричь. На помощь первой надзирательнице пришла вторая и схватила Янину за плечи.
– Нет, пожалуйста, не надо! – кричала Янина.
Еще одна надзирательница толкнула меня в спину, и я потеряла маму из виду.
Пока пыталась прикрыть свою наготу, заключенная с зеленым треугольником на рукаве толчком усадила меня на табурет.
Как только что-то прикоснулась к коже на голове, я сразу поняла, что меня ждет участь Янины, и сердце так забухало, что чуть не выскочило из груди.
Холодные ножницы прижимали к моей шее. Женщина за спиной чертыхалась, пока отстригала мою косу.
Я что, виновата в том, что у меня густые волосы?
Надзирательница отшвырнула мою косу в гору волос возле окна, которая к этому времени выросла почти до самого подоконника. А потом, как будто хотела отомстить, принялась грубо стричь наголо. Последние клочки падали на плечи. Меня в дрожь бросало от каждого щелчка машинки.
Надзирательница столкнула меня с табурета. Голова стала гладкой, если не считать редких клочков волос.
Слава богу, Петрик меня сейчас не видит! Как же холодно-то без волос!
Заключенная с нашивкой в форме лилового треугольника – я уже потом узнала, что такие нашивают «Исследовательницам Библии», или свидетельницам Иеговы, – подтолкнула меня к столу, который они использовали как гинекологическое кресло. Она раздвинула мне ноги и так удерживала, пока вторая лихо и с порезами брила мне промежность опасной бритвой.
После того как с этими процедурами было закончено, меня перенаправили к женщине-доктору.
Та коротко приказала:
– На стол.
И вставила в меня холодные инструменты. Причем перед этим даже не обтерла их салфеткой! Эта докторша влезла в меня рукой в резиновой перчатке и все там ощупала. Делала она все так спокойно, как будто посуду мыла. Ее вовсе не волновало, что я – девушка и она может сотворить то, что уже никогда не вернешь.
Времени оплакать потерянную девственность у меня не было – надзирательницы быстро выстраивали нас по пять в ряд и направляли в душевую. Главная по душевой в белом комбинезоне резиновой полицейской дубинкой загоняла голых женщин под душ. От ее ударов на спинах взбухали красные рубцы. Я шла следом за миссис Микелски и старалась хоть как-то уклониться от дубинки. А миссис Микелски прижимала к себе Ягоду и дрожала так, будто ее уже поставили под ледяной душ.
Заключенная с зеленой нашивкой на рукаве подошла к миссис Микелски, взяла голенькую Ягоду и потянула на себя.
Миссис Микелски крепко держала дочку.
– Отдай, – приказала ей заключенная-надзирательница.
Та лишь крепче прижала к себе дочку.
– Она хорошая малышка, – сказала я надзирательнице.
Надзирательница еще сильнее потянула на себя Ягоду. Я даже испугалась, что они ее разорвут.
– Не устраивай истерику, – посоветовала надзирательница. – Все равно не поможет.
Ягода расплакалась, злобная Доротея Бинц сразу среагировала и чуть ли не бегом помчалась к нам от входа в блок, а за ней еще одна надзирательница.
Доротея – значит «дарованная Богом». Тут это была полная противоположность.
Бинц резко остановилась возле миссис Микелски и показала своим кожаным кнутом на Ягоду.
– Отец – немец?
Миссис Микелски растерянно посмотрела на меня и честно ответила:
– Нет, поляк.
Бинц махнула кнутом:
– Забирайте.
Надзирательница, которая прибежала с Бинц, начала оттаскивать от меня миссис Микелски, а другая в это время вырывала Ягоду из рук матери.
– Я ошиблась! – оправдывалась миссис Микелски. – Да, конечно, у нее отец – немец.
Она глянула на меня.
– Из Берлина, – подтвердила я. – Настоящий патриот.
Заключенная с зеленым треугольником прижала Ягоду к плечу и посмотрела на Бинц.
Бинц мотнула головой:
– Уноси.
Надзирательница повыше подсадила малышку на плечо и пошла против течения из прибывающих заключенных.
Миссис Микелски осела на пол, как горка пепла от сгоревшей бумаги, и смотрела, как уносят ее дочь.
– Нет. Прошу вас. Куда ее понесли?
Доротея Бинц ткнула ее под ребра рукояткой кнута и подтолкнула к душевой.
Я прикрыла руками грудь и шагнула к Бинц.
– Эта малышка умрет без мамы.
Бинц повернулась ко мне. Ее лицо вызывало у меня ассоциации с закипающим чайником.
– Нет ничего страшнее… – начала я.
Бинц замахнулась на меня кнутом.
– Ты – полячка…
