– Мама, давай съездим в Саутгемптон. Перемена обстановки – как раз то, что нам нужно.
Коттедж «Джин Лейн» к тому времени мы уже продали, но у Бетти там был дом.
– О нет, там теперь полно ньюйоркцев.
– Мама, ты сама из Нью-Йорка.
– Дорогая, давай не будем препираться.
После смерти отца мама перестала ходить на пляж – слишком много воспоминаний.
– Думаю, мы сейчас в любом случае не можем позволить себе уехать куда бы то ни было. Скоро похолодает, и сиротам понадобятся теплые вещи.
– А ты еще можешь посылать свои посылки по почте?
– Немцы агитируют за оказание помощи сиротам, и даже тем, кто в транзитных лагерях. Снижают свои издержки.
– Какие добрые эти боши.
Мама презрительно называла немцев на французский манер бошами, в переводе – башка. Это был ее маленький акт сопротивления.
Я вернулась к кровати и собрала охапку папиных шерстяных пиджаков.
Мама потянула один за рукав.
– Этот можно отрезать…
Я потащила пиджак к себе.
– Мама, мы не будем распарывать папины вещи. И потом, мы шьем вещи для детей, нам нужна ткань, которая не колется.
– Кэролайн, после смерти отца прошло больше двадцати лет, а верблюжья шерсть для моли – просто мечта.
– Вообще-то, я папины пиджаки для себя приберегаю.
Мне действительно шли отцовские пиджаки. Все из двухслойного кашемира, вигони или «ломаной саржи», а кожаные пуговицы – произведение искусства. И карманы с атласной подкладкой такие плотные, что рука в них погружается, как в воду. Плюс ко всему в пиджаке отца я чувствовала себя ближе к нему. Бывало, стоя на переходе в ожидании зеленого сигнала, нащупывала в швах крошки табака. А как-то раз нашла в потайном кармане мятный леденец в помутневшем целлофановом фантике.
– Кэролайн, ты не можешь хранить все его вещи.
– Так экономнее.
– Мы пока еще не в работном доме. Тебя послушать, так нам пора взяться за руки и распевать «Ближе, Господь, к Тебе». До сих пор мы как-то справлялись.
– Возможно, стоит сократить прислугу.
После смерти отца мама собирала нуждающихся, как иной маньяк коллекционирует ложки или китайский фарфор. Для меня стало обычным делом обнаружить в гостиной какого-нибудь бродягу, который почитывает «Гроздья гнева» с бокалом сладкого шерри в руке.
– Но, дорогая, у нас же нет ливрейных лакеев. Если ты имеешь в виду Сержа, то он член семьи. К тому же Серж – лучший повар в этом городе и, в отличие от многих, не пьет.
– А мистер Гарденер? – спросила я.
Наш садовник, с такой удивительной по совпадению фамилией
[24], тоже был членом семьи. Гарденер, с его добрыми глазами, с коричневой и гладкой, как конский каштан, кожей, был с нами с той поры, как мы разбили сад в Вифлееме, незадолго до смерти папы. По слухам, его семья бежала в Коннектикут из Северной Каролины по «Подпольной железной дороге» с остановкой на «станции», которая когда-то располагалась в старой таверне «Бёрд» аккурат напротив нашего «Хей». Помимо природного дара выращивать античные розы, Гарденер обладал еще одним достоинством – он, не раздумывая, закрыл бы собой маму от пули. А мама закрыла бы его. Так что Гарденер был с нами навсегда, и мой вопрос носил риторический характер.
– Пара горничных нас не разорит, – продолжила мама. – Если хочешь сэкономить несколько пенни, пусть консульство оплачивает пересылку твоих посылок.
– Рожер со мной скидывается. Да и посылать мне в последнее время особенно нечего. Материала на одежду просто не купить.
– Дорогая, можно устроить благотворительное представление. Тебе наверняка понравится снова выйти на сцену, и костюмы у тебя есть.
Костюмы. Ярды ткани без проку рассыпаются в прах в старых кофрах, а ведь из них можно шить самую разную детскую одежду.
– Мама, ты – гений.
Я побежала в спальню и вытащила из гардероба чемодан с наклейками из городов, где я в свое время выступала. Бостон. Чикаго. Детройт. Питтсбург. Притащила чемодан в гостиную. Запыхалась.
Пора прекращать таскать сигареты у Пиа.
Мама при моем появлении расправила плечи:
– О нет. Кэролайн, только не это.
Я открыла чемодан и впустила в гостиную запахи кедра, старого шелка и театрального грима.
– Мама, это гениально.
– Дорогая, как ты можешь?
Мы постоянно собирали реквизит и костюмы. Шелковое боди, веер из китового уса от Тиффани. Но на деле мама шила все костюмы, в которых я выходила на сцену, – от «Двенадцатой ночи» в Чапине до «Виктории Реджины» на Бродвее. Оставлять себе костюмы было нельзя, но у меня сохранились те, что создавались для школьных спектаклей, а мама часто шила запасные костюмы для бродвейских постановок. И шила она их из самого лучшего бархата, из самых ярких шелков и тончайшего хлопка. А завершала каждую свою работу перламутровой пуговицей, которую мастерила из найденных на пляже Саутгемптона ракушек.
Пуговица, пришитая моей мамой, – пришита навеки.
– «Венецианский купец», – объявила я, вытащив из чемодана куртку и штаны из фиолетово-голубого бархата на подкладке из горчичного шелка. – Две рубашечки на двух карапузов. А что будем делать с подкладкой?
– Трусики?
– Гениально. – Я достала вышитое мелким жемчугом кораллово-розовое атласное платье. – «Двенадцатая ночь».
– Неужели тебе совсем не жалко такую красоту?
– Вообще не жалко. А если у тебя рука не поднимается, я сама распорю.
Мама выхватила у меня платье.
– Естественно, я все сделаю.
Дальше последовали бархатное платье цвета хереса «Амонтильядо», пелерина из искусственного белого горностая и алый шелковый плащ.
– «Конец – делу венец». – Я повыше подняла платье. Неужели у меня была такая тонкая талия? – Из плаща выйдет шесть ночнушек для мальчиков, а из платья – две курточки. А мехом подложим рукавички.
– Есть новости о твоем друге Поле?
– Никаких. Мы теперь даже газет из Франции не получаем.
Хотя мама интересовалась нашими отношениями, что называется, «по принципу необходимости ознакомления», она все-таки понимала, что Пол очень важен для меня. А в связи с тем, как развивались события во Франции, похоже, искренне за него волновалась.
– Его жена – хозяйка магазина одежды?
– Магазина белья, если быть точной. Называется Les Jolies Choses.
– Белья? – переспросила мама таким тоном, будто я поведала ей о том, что Рина жонглирует горящими томагавками.
