Мы шли вдоль очереди голых женщин – те ожидали, когда их запустят в блок. Внешность у всех была славянская, комплекция и возраст – самые разные. Некоторые были явно беременны. Увидев мужчин-докторов, кое-кто из заключенных взвизгивал, и все пытались закрыться руками.
– Фриц, этих женщин следовало бы одеть, – заметила я.
Уже внутри блока мы нашли тихий уголок, чтобы переговорить.
– Здесь мы проводим селекцию, – объяснил Фриц. – Первым выступает Хеллингер. Он в письменном виде фиксирует обнаруженные при осмотре серебряные и золотые коронки, а также протезы. Затем мы отбираем тех, кто годен для физической работы. Те, кто проходит обе проверки, – выбраны. Слишком слабые и с полным ртом металлических коронок заносятся вот в этот список. Мы говорим им все, что угодно, кроме правды.
– А в чем заключается правда?
– Автобус на небеса. Или газенваген, или эвипан. Ну или в крайнем случае газолин. После этого Хеллингер изымает «взносы» в пользу рейха. Сегодня у нас эвипан.
Я обхватила себя руками за талию.
– Мне казалось, что заключенные нужны для выполнения работ.
– Герта, старухи не потянут бетонный каток.
– Старух среди них совсем мало, их можно было бы занять вязанием. А беременным вообще противопоказаны физические нагрузки.
– В лагере не должно родиться ни одного ребенка. Таков закон Германии. Иначе определенный процент заключенных потребует особого ухода, и лагерь в результате будет переполнен. Не знаю, как ты, но я не фанат тифа. Кроме того, часть из них – еврейки.
Исправительный лагерь – это вывеска. Какая же я наивная!
Тошнота вернулась.
– Мне надо в коттедж, распаковать вещи, – сказала я.
– В кадаверной лаборатории университета ты чувствовала себя прекрасно.
– Там они не дышали. Мне бы не хотелось в этом участвовать.
– Не хотелось бы? С таким подходом ты здесь долго не продержишься.
– Просто мне от всего этого как-то не по себе. Тут ведь будет личный контакт.
Одна мысль о том, что придется делать кому-то смертельную инъекцию, вызывала у меня омерзение.
Колоть будем в руку?
Летальные инъекции – варварство, и у тех, кто в этом участвует, может пострадать психика.
Я тронула Фрица за руку:
– Цианид действует быстро и тихо. Если подмешать в апельсиновый сок…
– Ты думаешь, мне это нравится? – Фриц притянул меня к себе. – Здесь все делают то, что должны делать. В противном случае – уничтожение через работу.
Уничтожение через работу. Спланированная голодная смерть.
– Таков приказ. Прямой приказ Гиммлера. Все заключенные получают ту порцию калорий, которой достаточно, чтобы они оставались живы и могли работать три месяца. Медленное уничтожение.
– Я не уверена…
Фриц пожал плечами:
– Они в любом случае умрут. Просто не думай об этом.
Фриц вышел к очереди голых женщин и хлопнул в ладоши. Они жались друг к другу, как лошади в стойле.
– Дамы, добрый день. Сейчас все, кто старше пятидесяти, у кого температура выше сорока градусов, и беременные выйдут из очереди. Мы сделаем вам прививку от тифа и проследим за тем, чтобы вы хорошенько отдохнули. Я могу взять только шестьдесят пять человек, так что поторопитесь.
Женщины начали переговариваться. Некоторые переводили инструкции Фрица на другие языки. Вскоре вызвались и первые добровольцы.
Одна девушка вывела пожилую женщину.
– Это моя мама, она не может работать – ее мучает сильный кашель.
– Хорошо, – сказал Фриц.
Потом вперед вышла смуглая девушка с густыми, как у дойной коровы, ресницами. Она была на позднем сроке беременности. Девушка положила руки на живот и улыбнулась Фрицу. В считаные минуты у него набралось шестьдесят пять кандидаток. Фриц приказал охраннику провести их в Санчасть.
Они спокойно подчинились.
– И когда у нас появилась вакцина от тифа? – уточнила я шепотом на случай, если кто-то из заключенных понимает по-немецки.
– Естественно, никакой вакцины не существует. Больные здесь в среднем живут не дольше двух недель, так что мы всего лишь ускоряем процесс. Такой способ намного гуманнее других.
Фриц проводил меня на новое место работы. Санчасть для заключенных располагалась в низком блоке, который ничем не отличался от остальных. Зона приема, затем – помещение с койками и двухъярусными нарами. Ни одного свободного места. Одна заключенная так завшивела, что ее короткие волосы стали белыми от этой гадости. Она расчесала себя до крови – неграмотное поведение.
Нас встретила медсестра Герда Квернхайм. Эта симпатичная молодая шатенка окончила школу акушерок в Дюссельдорфе. Герда была отличной медсестрой, но даже она не смогла бы управлять санчастью.
Потом мы прошли по коридору мимо мясохранилища, совсем как в лавке у Хайнца.
– А здесь что? – спросила я, прикоснувшись к холодной и влажной от конденсации двери.
– Холодильная камера, – пояснил Фриц. – Владения Гебхардта.
Фриц провел меня в заднюю комнату. Стены в этой комнате были окрашены в бледно-зеленый цвет. Из обстановки – два табурета и высокий лабораторный стол. Свет упал на серебристый шприц на столе. Всего их было три, и все, естественно, нестерильные. Когда мы вошли, от сквозняка покачнулся висевший на крючке серый прорезиненный фартук. Окна в этой части блока были закрашены мутно-белой, как катаракта, краской. Создавалось такое впечатление, будто нас замело снегом.
– А зачем окна закрасили? – удивилась я.
– Гебхардт помешан на секретности.
– Фриц, серьезно, я не готова, надо отдохнуть после поезда.
– Если устала, прими половинку петидина. – Фриц наморщил лоб. – Или тебе ближе последний вариант? Расстрельная стена, по-твоему, лучше?
– Расстрельная стена? Нет, пожалуй, этот способ будет лучше.
– И намного аккуратнее. Поверь мне, главное – сделать первый шаг. Это как прыжок в холодное озеро.
Две надзирательницы привели первую из отобранных Фрицем заключенных. Это была на удивление бодрая старушка с кривыми зубами. На плечи накинуто одеяло, на ногах – деревянные сабо. Она попыталась заговорить с Фрицем на польском.
Фриц улыбнулся.
– Да, да, проходите. Мы как раз готовим вакцины. – Он надел фартук. – Убивать надо доброжелательно. Так легче для всех.
Надзирательницы подвели старушку к табурету. Я через плечо наблюдала за тем, как Герда набирает эвипан в шприц на двадцать миллилитров.
Такая доза и быка с ног свалит.
– Мы покрасили стены в бледно-зеленый цвет, потому что он успокаивает заключенных, – пояснил Фриц.
