Где-то на подъезде к Штокзее услышала громкий лязг и, оглянувшись, увидела, как мой глушитель поскакал по асфальту к обочине дороги. Я сдала назад, подобрала эту бесполезную железяку и забросила ее на заднее сиденье.
Теперь, когда я нажимала на педаль газа, моя машина рычала, как самый громкий мотоцикл. Но выбора не было, я поехала дальше.
В Штокзее я добралась вскоре после полудня. Когда проезжала мимо дорожного знака «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ШТОКЗЕЕ!», меня бросило в дрожь.
Значит, здесь обосновалась Герта?
Штокзее стоял на берегу озера с тем же названием. Озеро большое, темное и спокойное. Видно, нравились ей озера.
Миновав фермерские угодья, я въехала в сам Штокзее – маленький аккуратный город. Если по одежде местных жителей можно судить о самом городе, то Штокзее был консервативным. Большинство горожан ходили в традиционных трахтенах
[49] мужчины в ледерхозе
[50] и тирольских шляпах, а женщины – в платьях дриндль
[51].
Я притормозила у тротуара и на своем заржавевшем немецком обратилась к одному местному мужчине:
– Простите, не подскажите, где найти Дорфштрассе?
Мужчина даже не посмотрел в мою сторону, просто пошел дальше. Потом я увидела одну женщину, которая была очень похожа на Герду Квернхайм, медсестру из Равенсбрюка, и мне вдруг стало страшно.
Неужели она? Тоже уже на свободе?
В итоге оказалось, что нужный мне врачебный кабинет располагался в одноэтажном белом здании из крашеного кирпича. Я припарковалась в конце улицы и с облегчением выключила мотор. Прохожие враждебно поглядывали в мою сторону. Один даже показал пальцем на глушитель у меня на заднем сиденье. Я старалась дышать ровно и не дергаться.
Может, лучше вернуться? Или позвать на помощь полицию? Все это может плохо кончиться.
Мимо проехал серебристый «мерседес-бенц» и затормозил напротив врачебного кабинета. Модель старая, но Петрик был от таких в восторге.
Из машины вышла женщина.
Неужели Герта может себе позволить такую дорогую машину?
Я разозлилась на себя из-за того, что забыла дома очки. Сердце колотилось в груди, как пойманная в садок рыба. Женщина была слишком худой для Герты, но это еще ни о чем не говорило. Я смотрела, как она входит в дом, потные ладони начали соскальзывать с руля.
Я переползла на пассажирское место и вышла из машины. Дверца со стоном закрылась, а я встряхнула руками, как мокрыми тряпками, и постаралась успокоиться.
Войдя в офис, на секунду задержалась перед медной табличкой возле двери: «СЕМЕЙНЫЙ МЕДИЦИНСКИЙ КАБИНЕТ».
А ниже было приписано: «МЫ ЛЮБИМ ДЕТЕЙ».
Какие дети? Нет, это не Герта. Кто позволит такой, как она, прикоснуться к своему ребенку?
Приемная не сказать чтобы просторная, но все чисто и аккуратно, и, что называется, царила расслабляющая атмосфера. На стенах нарисованы рыбки и черепашки, в углу пускал пузыри аквариум.
Я села на диванчик и принялась листать журналы, а сама поглядывала на пациентов и ждала, не появится ли Герта. Честно сказать, мне было тяжело видеть этих пухлых карапузов с нежными бархатными щечками и думать о том, что, возможно, она дотрагивалась до них своими руками.
Медсестра называла имена, и мамочки шли в кабинет, прямо как мы в лагере. Мне стало интересно: Герта делает прививки сама или перепоручает это медсестре?
Рыба-ангел в аквариуме втянула в себя розовый грунт со дна и тут же выдула обратно. Немецкая мамочка, которая сидела напротив меня, являла собой воплощение чистоты арийской расы. Во время войны нацисты бы точно поместили ее фото на обложки своих журналов. Я даже захотела рассказать ей о том, как они убивали детей в лагере, но потом решила, что не стоит. Немцы вообще с подозрением относятся к тем, кто хочет поделиться с ними какой-то информацией.
Хотя в приемной было довольно прохладно, я почувствовала, как у меня от шеи вниз по спине побежали капельки пота. Чтобы как-то упокоиться, начала перелистывать журнал «Немецкая мать». Война давно закончилась, но образ домохозяйки практически не изменился. Она по-прежнему много работала, только теперь не на благо своего любимого фюрера. Если судить по журналам, немцы придумали себе нового идола – потребительские товары. «Фольксвагены», посудомоечные машины и телевизоры. Как ни посмотри, все равно лучше, чем было.
Секретарша спросила:
– Вам назначено?
Я заметила, что у нее на веках голубые тени.
Неужели косметика? Фюрер бы не одобрил.
Я встала.
– Нет, но, если доктор свободна, я бы хотела попасть на прием.
Секретарь передала мне планшет с анкетой из множества пунктов.
– Вы пока заполняйте, а я узнаю.
Любят все-таки немцы бумажную работу.
Я вписала в анкету свое настоящее имя и вымышленный адрес из соседнего Плёне. Пальцы дрожали и получилось малочитаемо.
Чего волноваться? Война давно закончилась. Гитлер сдох. Что мне может сделать Герта?
Я сидела, ждала и слушала музыку. Кажется, это был Чайковский. Спокойнее от его музыки мне не стало.
В кабинет вошла последняя пациентка, и я осталась в приемной одна.
– Доктор примет вас, как только освободится. Я скоро ухожу, – сообщила секретарь. – Не могли бы вы дать мне вашу анкету?
– Да, конечно.
Значит, мы здесь останемся с ней вдвоем? Может, лучше уйти?
Я подошла к деревянной вешалке в углу приемной, чтобы повесить свое пальто. На вешалке висел один-единственный белый халат с биркой на нагрудном кармане.
ДОКТОР ОБЕРХОЙЗЕР.
У меня мурашки пробежали по всему телу. Так странно было видеть ее имя в напечатанном виде. В Равенсбрюке весь персонал лагеря был озабочен тем, чтобы никто не узнал их имен. Хотя мы, конечно, прекрасно их знали.
Секретарь встала и протерла свой стол. Собралась уходить.
Может, и мне уйти? Если уйду, никто не узнает, что я здесь была. А Кэролайн подошлет к ней кого-нибудь еще.
Последняя мамочка прошла через приемную со своим малышом на руках. Посмотрела на меня, улыбнулась и вышла из офиса. Я вспомнила малышку миссис Микелски, и у меня защемило сердце. Можно было выйти следом за этой молодой мамой и поехать обратно в Люблин. Я быстро подошла к вешалке, схватила свое пальто и, задыхаясь от нехватки воздуха, бросилась к парадной двери.
Взялась за гладкую ручку.
