– Ильза, ты всплакнула, когда прикрыли лавку еврея Кристеля. Моя жена дружит с евреями и отоваривается у моих конкурентов! Это ты называешь верностью?
– У него я могу купить моих любимых цыплят.
– Могла, Ильза. Если пойдут разговоры, это навредит моей торговле. Скоро тебя занесут в «Позорный список».
Я прикусила язык. Дело в том, что я уже видела имя тети Ильзы в «Позорном списке». В «Позорный список» вносились имена немок, которые отоваривались в магазинах евреев. Листовки расклеивались по городу, каждая была по диагонали перечеркнута черной полосой.
– Жена Кристеля сюда не заходит, – напомнил Хайнц. – И слава богу. И фрау Зэйтс тоже. Хотела купить кочан капусты, а заплатить могла только за половину. Кто так делает? Я его разрежу, а кто купит вторую половину? Никто.
– Зачем ей покупать целый, если нужна только половина? – спросила тетя.
– Мой бог! Как ты не понимаешь? Она же это специально!
– Не придавливай пальцем весы, Хайнц, иначе совсем без покупателей останешься.
Дядя с тетей продолжали пререкаться, а мы с мамой пошли на распродажу на площади.
Мама редко могла позволить себе походы по магазинам. Каждый день она вставала в полшестого утра, штопала и чинила одежду, а потом шла убирать дома или работать в лавку. Благодаря «экономическому чуду» фюрера у нее появилось хоть немного свободного времени в дневные часы, но к вечеру она все равно выбивалась из сил.
Когда мы переходили через дорогу, мама взяла меня за руку, и я почувствовала, какая у нее загрубелая кожа. Я вообще редко смотрела на ее красные и воспаленные от постоянного мытья туалетов и посуды руки. Никакой ланолиновый крем не смог бы сделать их нежными.
Народ на площади наблюдал за тем, как солдаты вермахта сваливают конфискованные вещи в кучи, а более ценные раскладывают на столах. Когда мы подошли ближе, у меня участился пульс. Вещи были рассортированы на мужские и женские и по категориям использования. Обувь и сумки. Коробки с бижутерией. Пальто и платья. Ничего особенного, но, если покопаться, можно было найти вещь модного дома за бесценок. Мама, вдохновленная такой перспективой, приступила к поискам.
– Смотри – «Шанель». – Я показала маме красную шляпку.
– Только не шляпки, – отозвалась она. – Хочешь вшей подцепить? И зачем тебе скрывать волосы? Такая красота – твое богатство.
Это мне польстило, и я бросила шляпку обратно.
Волосы у меня были средней длины – до плеч, – но стопроцентной блондинкой меня бы никто не назвал. Я была скорее платиновой, что очень хорошо. Каждая немецкая девушка хотела быть блондинкой, а пергидроль не одобрялся.
Мы подошли к горе картин и фотографий в рамках. Сверху лежала картина, на которой была изображена пара обнимающихся мужчин, холст снизу грозило проткнуть острие какой-то статуэтки.
– О господи, еврейское искусство, – сказала мама. – Им что, трудно просто повесить на стенку календарь, как это мы делаем?
Тут к нам присоединился отец, он как раз возвращался из аптеки. Морщины на его лице в тот день казались особенно резкими – последствия тяжелой ночи на диване.
Я взяла с одного из столов фотоальбом и полистала. Черно-белые фотокарточки, сделанные на каникулах каким-то семейством.
– Это недостойно, – проворчал отец. – И вы обе считаете себя христианками?
Разумеется, он нас не одобрял. Удивительно, что он вообще решил остановиться и заговорить с нами. Я бросила альбом обратно.
– Антон, ты можешь хоть на минуту расслабиться? – спросила мама.
Я выбрала из кучи картин в рамках ту, на которой были изображены две коровы на выпасе. Хорошая работа, может даже шедевр. Традиционное немецкое искусство. Именно такое одобряет Министерство пропаганды, что-то в этом роде обязана иметь дома каждая культурная женщина.
– Как тебе, мама?
Мама показала пальцем на коров и рассмеялась.
– О, да это же ты, телушка.
Телушка – прозвище, которое дала мне мама. Маленькая коровка. Я напоминала ей коричневую корову, что была у нее в детстве. Конечно, я давно смирилась с тем, что никогда не стану такой же изящной, как мама, и настоящей блондинкой тоже, но прозвище по-прежнему задевало.
– Не называй так Герту, – одернул ее папа. – Ни одна девушка не заслуживает того, чтобы ее называли коровой.
Всегда приятно почувствовать поддержку отца, даже если он правонарушитель, слушает иностранное радио и читает все иностранные газеты, какие только может достать.
Я выбрала две картины и отложила их в нашу кучку.
– Куда отправили хозяев всех этих вещей? – спросила я, хотя уже имела общее представление.
– Думаю, в концлагерь, – отозвалась мама. – Они сами виноваты. Могли же уехать. В Англию, например. Они не работают, в этом вся проблема.
– Евреи работают, – возразил отец.
– Да, разумеется, но кем? Адвокатами? Это не настоящая работа. Они владеют фабриками, но работают ли они? Нет. Я лучше буду вкалывать в десяти местах, чем стану работать на евреев.
Мама достала из кучи вещей мужской халат.
– Антон, как тебе такой?
Нам с отцом было совсем не обязательно искать на рукаве халата вышитую серебряной нитью букву «К», мы и без того знали, кто был его прошлым хозяином.
– Нет, благодарю, – отказался отец, и мама пошла дальше осматривать выставленные на распродажу вещи.
– Ты уверен? – Я взяла халат и протянула его отцу. – Красивая вещь.
Папа отступил от меня на шаг:
– Герта, что с тобой случилось? Куда подевалась моя девочка с добрым сердцем, девочка, которая первой вызывалась собирать пожертвования для нуждающихся? У Каца ты могла бы многому научиться.
– Я не изменилась.
Отец, очевидно, не поддерживал меня и даже не очень-то любил, но не было необходимости демонстрировать это прилюдно.
– Кац сопереживал людям. Доктор без любви в сердце превращается в бездушную машину.
– Разумеется, я сопереживаю людям. Ты хоть знаешь, каково это – изменить жизнь человека вот этими руками?
– При Гитлере ты никогда не станешь хирургом. Неужели ты этого не понимаешь? Вы, нынешние молодые, такие упрямые.
Неприятно это признавать, но папа был прав в вопросе моей перспективы стать хирургом. Я оказалась одной из немногих женщин в институте, кому повезло изучать пусть не хирургию, но дерматологию, а также пройти базовый курс по хирургии.
– Мы все должны чем-то пожертвовать, но Германия изменилась благодаря нашему поколению. Вы нам оставили бедную страну.
– Гитлер несет погибель нам всем, он просто берет то, что хочет…
– Тише, отец.
Вести такие разговоры при людях было крайне опасно. Отец даже отпускал шутки в адрес наших партийных лидеров.
