После уроков дети бросились к родителям.
– Не бегать! – крикнула Джинда, командир отряда Халины.
Мою дочку сложно было не заметить в толпе – у нее были золотистые, как у мамы, волосы, и она была на ладошку выше других детей в классе. Халину оставили на второй год из-за того, что она не выучила таблицу умножения, так что в десять лет она была на год старше своих одноклассников. Я не могла налюбоваться на дочь, она для меня – дар Божий за все, что пришлось пережить. Дети здоровались с родителями. Халина пожала мне руку и формально поцеловала в щеку. Даже после проведенного в этом мрачном месте дня от нее приятно пахло мылом и свежестью.
– Мама, добрый вечер, – поздоровалась Халина.
Товарищ Джинда с улыбкой отметила, что все дети на месте, и пошла собирать следующий класс.
– А настоящий поцелуй для мамы? – попросила я.
Халина взяла меня за руку:
– Ты же знаешь, по-настоящему не разрешается.
Мы пошли к выходу, а я подумала: «Какая же она стала серьезная!»
– И как прошел день самой чудесной дочки на свете?
– Я не чудеснее других.
– А как тихий час? Сегодня лучше?
В детском центре детей приучали есть, спать и даже ходить в туалет по часам.
– Я просто притворилась, будто сплю.
К пятидесятым годам в стране правила плохо замаскированная марионетка Москвы – Польская объединенная рабочая партия, или ПОРП. Сталин уже умер, но его методы правления никуда не делись. В Ялте он обещал союзникам, что в Восточной Европе пройдут свободные выборы и воцарится демократия, но вместо этого установил в каждой стране коммунистическое правительство, и Польша не была исключением. В результате мы получили пародию на выборы, никаких независимых партий и никакой критики партии. Вся политика основывалась на коллективных потребностях. Меня перевели в новую больницу медсестрой в отделение травматологии, а Петрик работал полную неделю на фабрике под Люблином.
– Я поговорю с твоей учительницей, – решила я. – Она должна проследить за тем, чтобы ты днем спала.
Ребенку, который встает в пять утра и только в семь вечера его забирают из школы, нужен полноценный отдых в течение дня.
– Мама, не надо. Я не маленькая. А если ты пожалуешься, товарищ Джинда в обед снова поставит меня в конец очереди. И вообще, мне так нравится. Вместо того чтобы спать, я могу придумывать, что буду рисовать на выходных.
У меня ногу закололо, пока я поспевала за дочкой вдоль очереди за бесплатным питанием.
– Халина, но у нас нет красок.
– Зато есть кисточки бабушки.
– Как у тебя с математикой?
– Товарищ Джинда сделала карточки-подсказки. Я, наверное, в детской группе по математике просижу, пока не стану взрослой, как ты. Ненавижу таблицу умножения.
– Я – медсестра и без математики мне не обойтись.
– Марта обещала подарить краски на день рождения.
– А когда распределительные экзамены?
– Не знаю.
Халина подобрала веточку и на ходу рисовала полоски на земле.
– Товарищ Джинда разрешила тебе участвовать в команде синих?
– Да.
– Вот так легко и просто?
– Ага. После того как я сказала ей, что нет никаких доказательств воскрешения Иисуса, она мне все разрешает.
Я резко остановилась, даже икру больной ноги свело.
– Кто тебе это сказал?
Халина пожала плечами:
– Не помню.
Я для себя решила, что переговорю об этом с Джиндой. Тема религии в школе была под запретом. Мы на мессу-то ходили окольными путями, каждый поход в церковь – как черная метка. Да еще были люди, которым власти платили за доносы на тех, кто ходит в церковь.
Детский центр был в двадцати минутах ходьбы от нашего дома. После рабочего дня нога всегда давала о себе знать, но мне еще повезло – многие медсестры получили жилье за городом и могли навещать своих детей только по выходным.
А еще нам повезло, что папе удалось сохранить место на почте, и мы все остались в нашей люблинской квартире. Мы с Петриком и Халиной занимали старую спальню, Зузанна спала в своей старой кладовой, где как раз хватало места для кровати, а папа с Мартой – в комнате, которую он когда-то делил с мамой, но я старалась об этом не думать.
Еще с порога нас встретил сдобный запах: Марта снова пекла «калачики» – любимое печенье Халины.
– Бабуля! – крикнула дочь и побежала к Марте.
Марта отвернулась от плиты и приняла ее в объятия:
– Моя маленькая печенинка.
– Ты купила мне краски?
– Халина, выпрашивать подарки некрасиво! – одернула я дочь.
– Все хорошо, она ведь еще ребенок. – Марта усадила Халину за стол с тарелкой абрикосовых «калачиков».
– Она должна понимать.
Я прошла по небольшому коридору в свою комнату, нога болела так, будто с каждым шагом в икру втыкали раскаленную кочергу. Моя старая кровать стояла у одной стены, а маленькая кровать Халины – напротив. В последнее время я все больше ночей спала с дочкой.
Я не могла вспомнить, когда именно мы с Петриком стали спать раздельно.
Петрик читал. Он еще не переоделся после возвращения. Его направили работать на фабрику по пошиву женской одежды в новом пригороде Люблина – Хеленове. У них там было свое училище, а еще строилось жилье, и мы встали в очередь на квартиру.
Это может показаться странным, но мне нравилась роба Петрика. Комбинезоны удачно подчеркивали его широкие плечи и длинные ноги.
– Что читаешь? – спросила я.
Больше всего на свете в тот момент я хотела лечь на кровать и дать отдых ноге.
Петрик не ответил.
Книжка была обернута в коричневую бумагу, но я знала, что это «Доктор Живаго» – один из многих запрещенных в то время романов. Петрик соблюдал осторожность, после того как его друга Александра сослали за чтение эссе Г. Торо «О гражданском неповиновении».
Я бросила сумку на кровать.
– Как работа?
– Сегодня забрали Сымбански. Прямо от станка. Не выполнил план. Он дал им бутылку водки, но его все равно забрали.
– Нам нужно как можно лучше…
– Третья мировая война – вот что нам нужно.
Я сняла рабочую одежду и осталась в одной комбинации. Петрик говорил, что я в ней похожа на американскую актрису тридцатых годов Мирну Лой.
– Халине надо подготовиться к экзамену по математике. Ты поможешь?
Петрик не отрывал глаза от книги.
– Не имеет значения, какие у нее оценки. Она все равно закончит, как и я, на конвейере.
