– Не думаю, что смогу сделать, как ты говоришь.
– Сможешь. Горе – забавная штука, если практиковать, становится легче. – Я протянула ему белый сверток. – Вот – прекрасное пальто. Немного великовато. Но она подрастет, и будет как раз.
– Ки, я люблю тебя. И я упорный, ты же знаешь.
– Люби свою дочь. Если не ради себя, то хотя бы ради меня.
– Однажды утром ты проснешься и поймешь, что совершила ужасную ошибку.
Я сдержала улыбку. С таким пониманием я просыпаюсь каждое утро.
Пол долго смотрел на меня, потом снял пиджак и накинул его мне на плечи. Теперь он остался в одной местами потертой рубашке. Я узнала эту рубашку – Пол ходил в ней до войны. Да, она немного поистерлась, но Пол в рубашке, пусть даже и похудевший, – это зрелище не для женщины, которая работает у стенда с товаром.
– На тебе он всегда смотрелся лучше, – сказал он.
Атласная подкладка еще хранила его тепло, и это было так приятно.
Пол поцеловал меня в обе щеки и взял сверток.
Я потрогала клапан на кармане пиджака, он был мягкий, как ухо котенка.
Когда подняла глаза, Пол уже шел через толпу, и я видела только его прекрасную спину.
Я отвернулась и откатила вешалку из-под дождя.
В следующие месяцы Пол прислал еще несколько писем. Я старалась все свое время посвящать благотворительности. У меня, по крайней мере, оставалась мама, хотя я понимала, что она не сможет быть со мной вечно. Наша жизнь превратилась в рутину, хорошо знакомую всем, кто годами ничем не занят, – чай с мамиными друзьями, беседы, которые в основном крутились вокруг остеоартроза, случайные поручения из консульства от Рожера и концерты церковного хора.
Дни были серыми, один походил на другой, поэтому визит маминой подруги встряхнул меня по-настоящему. Мама предупредила, что у нас остановится одна ее подруга, Анис Постел-Винэй. Во время войны она работала на французское подполье, и после ареста ее отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Анис с подругами организовали НАДИС. Я попыталась расспросить маму подробнее, но получала уклончивые ответы, что было не похоже на нее. В общем, я согласилась и ожидала, что Анис появится в нашей квартире со скромными просьбами о консервах или ношеной одежде.
В тот день, когда она приехала, мама как раз переделывала свое невезучее пончо в красно-черную клетку в некое подобие халата. Парижане, когда видели маму в этом пончо, смотрели на нее такими глазами, будто живо представляли, где оно было до мамы, а именно – на столе в кафе под тарелками с хорошим сыром.
В дверь позвонили, и мама впустила Анис. Вслед за ней двое мужчин внесли в квартиру носилки с укутанной в белое одеяло женщиной.
– О господи! – воскликнула я.
Анис, красивая, энергичная женщина, уверенно прошла по нашему ковру из Обюссона в гостиной, остановилась и провела рукой по короткостриженым волосам.
– Мадам Ферридэй, доброе утро. Подскажите, где мы можем ее положить.
Я отступила назад:
– Она останется? У нас? Но нас об этом не предупредили.
Мама подошла к носилкам.
– Анис спрашивала, не сможем ли мы помочь ее польской подруге, – пояснила она мне, а потом повернулась к Анис. – Она без сознания?
Та положила руку на ноги женщины.
– Под сильным успокоительным. Только что самолетом переправили из Варшавы.
– Мадам Винэй, ей нужно в больницу, – вмешалась я.
– Ее зовут Янина Грабовски. Мы вместе были в Равенсбрюке. Ее оперировали нацистские врачи. – Анис потрогала лоб женщины. – Мы должны разобраться с этим сами. Янину вывезли из Польши… не поставив власти в известность.
Мы поселим у себя больную беженку из Польши?
– А в Варшаве ей не могли оказать врачебную помощь?
– Мисс Ферридэй, практически вся Варшава превратилась в руины. И медицина, образно говоря, тоже. В больницах не хватает антибиотиков.
Анис откинула одеяло, чтобы мы могли увидеть ногу женщины. Было ясно, что под бинтами очень сильное воспаление.
– Быстро несите ее в мою комнату, – распорядилась мама. – Я нарежу новые бинты. – Наконец-то она могла почувствовать себя Вулси на полях Гражданской войны. – Мы вызовем нашего семейного врача.
Я взялась одной рукой за носилки.
– Подождите. Я слушала судебное заседание по Би-би-си. Германия должна выплатить репарации…
– Мисс Ферридэй, никаких репараций. Германия отказывается признавать коммунистическую Польшу как отдельную страну. Они считают ее частью России.
– Какая глупость!
– Янина – милая, добрая девушка. Однажды она отдала мне свои лекарства, и лишь благодаря этому я сейчас стою перед вами. Сегодня утром она испытала столько боли, сколько вы не испытали за всю свою жизнь. И пока мы тут разговариваем, она, вполне возможно, умирает.
Я махнула мужчинам.
– Мы будем рады приютить ее.
– Вот и хорошо. Благодарю, мадемуазель.
Я подошла к окну.
– Положите ее на мою кровать. Первая дверь слева.
Мужчины понесли носилки по коридору в мою спальню, мама пошла следом за ними. Когда они проходили мимо меня, я заметила, что на одеяле начали появляться пятна крови.
Во что мы ввязываемся?
– Мадам Винэй, рассчитывайте на нас.
Анис подошла к двери.
– Ваша мама говорила, что вы поможете. – Она повернулась, и мне показалось, что на ее губах мелькнула улыбка. – Это хорошо. Потому что там еще шестьдесят две такие женщины.
Часть третья
Глава 37
Кася
1957 год
Однажды я забрала Халину после своей смены в больнице. Садик располагался в одном из государственных детских центров. В то время в Люблине дети работающих родителей определялись в такие центры. Там достигших школьного возраста детей обучали чтению и математике и вдалбливали им в головы коммунистическую риторику. Наш центр находился в реквизированном партией жилом доме. Атмосфера там навевала тоску, пахло вареной картошкой и капустой – запах, от которого меня бы тошнило и через двенадцать лет после освобождения из лагеря. Ну хоть правительство оплачивало все это.
Ожидая, пока кончится урок, я прислонилась к стене, чтобы не опираться на больную ногу, и рассматривала свой браслет. Этот браслет придумали мы с отцом Скала. Отец Скала – папин хороший друг, когда-то был священником в нашем приходе, но теперь уже не служил в церкви. Это Зузанна посоветовала мне с ним поговорить. Дело в том, что мне было сложно совмещать две роли – заботливой матери маленькой дочери и хорошей жены. Из-за этого я срывалась, и срывалась все чаще. Отец Скала придумал для меня выход. Молиться – это хорошо, но можно еще надеть на руку аптечную резинку и щипать ее, едва почувствую, что могу сорваться. Я так и поступила и щипала свою тускло-красную резинку бог знает сколько раз на дню. К концу недели у меня все запястье было красным от этих щипков.
