От нашего внимания не укрылась ни нервозность Димосфена, ни то обстоятельство, что он сразу провёл нас к себе в комнату, хотя раньше мы всегда обменивались несколькими вежливыми фразами с Зоей Васильевной. Более того, Димосфен ощутимо напрягся, когда в коридоре послышались лёгкие шаги босых ног. Но ни остановить Галю, ни захлопнуть у неё перед носом дверь он, разумеется, не мог. Пришлось представлять её – только мне, поскольку Мишку она сразу же назвала по имени, строила ему глазки и громко смеялась в ответ на его остроты – словом, вела себя с ним как со старым приятелем.
Когда мы с Мишкой спускались по лестнице, он предложил назавтра прийти опять и, вообще, приударить за этой, как он выразился, нимфой – не всерьёз, а просто в шутку, чтобы позабавиться и одновременно ревностью спровоцировать Димосфена на решительные действия. Но я не одобрил этого плана. Прежде всего, это было бы слишком глупо и жестоко, независимо от благородства намерений. Так я сказал Мишке. Но ещё и взгляды, которые Галя бросала на Мишку, заставляли усомниться, что дело закончится шутками, хотя эту часть своих соображений я не стал оглашать. Согласившись с моими доводами и немного помолчав, Мишка добавил философское умозаключение к нашему разговору:
– Не понимаю я, что этим девкам нужно! Ведь Димосфен во многих отношениях лучше нас – ну, если не вообще лучше, то хотя бы для них. Он честней, благородней, серьёзней, преданней. Он готов эту девчонку на руках носить, а ни ты, ни я на это не способны. Почему же ему никак не везёт? Видно, чтобы заставить кого-то другого ценить тебя, нужно прежде самому быть хотя бы немного эгоистом и научиться ценить самого себя – а Димосфен слишком уж угодлив, слишком великодушен.
Я мысленно согласился с Мишкиными словами и даже развил его мысль, анализируя собственные мотивы. Возможно, подумал я, Мишкина затея не показалась бы мне такой глупой, если бы Галя строила глазки мне, а не ему. Да и по поводу эгоизма добавил несколько соображений, потому что, при всей своей привязанности к Мишке, я хорошо знал, что участие в других людях у него обычно заканчивалось, как только затрагивались собственные интересы. Вслух же я предложил нейтральный вариант:
– А давай я соберу нас у себя, хотя бы в ближайшую субботу? Если он захочет прийти, то придёт – либо один, либо вместе с нею. А не захочет – придумает повод отказаться.
Он и в самом деле отказался, сберегая свою гостью для себя, но из этого всё равно ничего не вышло. Ещё через две недели Галя уехала к себе в Волгоград, взяв с Димосфена обещание писать, но он сразу объявил нам, что писать не будет – за два дня до отъезда между ними произошло объяснение, которое Галя начала такими словами:
– Ты знаешь, ты очень хороший…
Лишь ещё один раз после того у нас зашёл разговор о Гале, уже на ноябрьские праздники, после приличного возлияния – то есть после двух-трёх рюмок водки, потому что Димосфен вообще был слаб на алкоголь – тогда он, раскрасневшись и жестикулируя, рассказал нам, что стоически ответил молчанием на два её письма.
– А ведь я её очень любил, – дрожащим от волнения голосом выдавил из себя Димосфен, и, зная его, можно было не сомневаться, что такое признание далось ему непросто, – и в какой-то момент был уверен, что у нас всё получится. Наверное, я просто слишком торопил события… Но ведь она уезжала… А вообще-то… Она же перестала меня дичиться… Я всегда держал её за руку, когда мы гуляли. Она мне даже свои волосы позволяла расчёсывать…
Может быть, он бы ещё что-нибудь рассказал, но в этот момент циничный Мишка решил уточнить, где именно.
Время текло, после института наши пути разошлись, встречались мы всё реже. Потом Мишка познакомился на курорте с девушкой из Новгорода, женился и уехал. Я тоже вскоре женился и ушёл с головой в жизненную рутину, но всё-таки иногда виделся с Димосфеном. В то время он был одинок, печален и подавлен, особенно после смерти Зои Васильевны. Его отец, тихий молчаливый человек, умер за год до матери, но кончину отца Димосфен перенёс легче. Дело в том, что в своё время Димосфен мечтал о работе автомобильного дизайнера, готовясь поступать в столичный институт. При его способностях он, вероятнее всего, легко поступил бы, выучился и – кто знает? – либо был бы доволен своей работой, либо сам пришёл бы к выводу о бесплодности подростковых грёз. Но практичная Зоя Васильевна была убеждена, что дизайнер – «не мужская специальность». По её настоянию Димосфен окончил строительный факультет и теперь служил прорабом. Пока он учился, всё казалось приемлемым, но теперь, при всей предполагаемой мужественности его специальности, Димосфен ненавидел свою работу, тяготился ею и всё чаще упрекал мать. Усугубляло ситуацию то, что Зоя Васильевна в последние годы много болела и настаивала, чтобы и в будни по вечерам, и в выходные Димосфен безотлучно находился при ней. Это провоцировало новые ссоры. Вернувшись домой после одной из ссор, Димосфен нашёл мать мёртвой. Он плакал, рассказывая мне, что Зоя Васильевна плохо себя чувствовала в тот день и умоляла его не уходить из дома. Вина – он был убеждён, что виноват в смерти матери, – легла на его плечи дополнительной тяжестью. И только в один краткий период он снова выглядел счастливым, охотно и широко улыбался, отчего на его щеках образовывались ямочки – как когда-то давно, ещё в школе. Это было в безумные годы Горбачёвской перестройки. Димосфен нашёл в себе мужество бросить специальность, под залог квартиры занял денег и приобрёл комиссионный магазин, перейдя в разряд новоявленных предпринимателей. По делам магазина ему необходимо было поехать в Таллин, и там, в ресторане гостиницы, он познакомился с Астой, которая стала его первой и, кажется, последней женщиной. Аста представилась учительницей из Пярну, которая приехала в Таллин на какой-то слёт. К исходу второго дня знакомства Аста осталась на ночь в комнате Димосфена, а уже на четвёртый день он предложил ей выйти за него замуж. Аста горячо согласилась, но просила не спешить, ведь у неё очень строгие и консервативные родители, которые вряд ли благосклонно отнесутся к решению выйти за человека с, мягко говоря, не совсем европейской внешностью. За те несколько дней, что Димосфен и Аста прожили вместе в отеле, сначала в соседних номерах, а потом, после вспыхнувшей между ними бурной страсти, в номере Димосфена, они распланировали жизнь на ближайшие несколько месяцев. Я помню, как мы с Димосфеном сидели на открытой веранде кафе, и он, перебирая в руках фотографии, гордо и восторженно рассказывал мне об Асте – какая она нежная, умная, открытая и как они любят друг друга. Он прилетал к ней на встречу в Таллин ещё два раза – в последний раз со значительной суммой денег, предназначенных для свадебных торжеств и последующего путешествия на время медового месяца. Димосфен предлагал приехать прямо в Пярну, но Аста утверждала, что это будет не очень удобно: останавливаться в гостинице, в двух шагах от жилья невесты, нет смысла, а приезжать прямо в дом родителей – бестактно. Кроме того, она настаивала на венчании в церкви Олевисте. Жених не возражал. Как ни банально, предсказуемо и тупо всё это звучит, но они провели вместе волшебную ночь, а наутро Аста исчезла. Димосфен был настолько наивен, что пытался связаться с родителями Асты и даже заявил о её исчезновении в милицию. Он не хотел верить, когда работники отеля и милиции объяснили ему, что Аста – если только её действительно звали Астой – «работает» в гостиницах Таллина не первый год и что по сохранившимся у Димосфена фотографиям её опознали другие жертвы мошенничества. Обо всём этом и о многом другом Димосфен рассказывал мне уже в более привычной для себя манере – смущаясь и краснея. Потом долго молчал, прежде чем попросить о помощи: он подозревает, что болен, и нет ли среди моих знакомых специалиста-венеролога, чтобы он мог получить частную конфиденциальную консультацию. У меня не было знакомых венерологов, впрочем, я ответил, что, возможно, смогу помочь, потому что, кажется, в моей конторе работает одна специалистка. Он спросил, действительно ли она хороший врач, и я пояснил, что она не совсем врач, но если правда всё, что о ней говорят, то она хорошо знает, к кому нужно обращаться. Так оно и вышло. Я устроил Димосфену встречу со своей сослуживицей, и это был последний раз, когда я его видел, потому что вскоре мне предстоял переезд в другую страну.
