Увидев, как Норка, собирающая со стола грязную посуду, характерным жестом сдула со лба мешающий ей локон, я снова, как назло, вспомнил свою нимфетку – та поступала точно так же, когда у неё были заняты руки, в частности, когда она, наклонившись надо мной, сплетала наши ладони. Это навело меня на мысль, что, несмотря на круговерть различных мелких событий, у меня мало что изменилось в жизни за три или четыре года – если судить по итогам и не считать те приятные и не очень приятные волнения, которые были привнесены в мои размеренные до той поры будни ветреной подругой. Воспоминание пришло совершенно некстати, потому что вновь всколыхнуло задремавшую было ревность и разрушило наступившее после разговора с Норкой оцепенение тёплого уюта. Теперь меня, честно говоря, опять начало преследовать настойчивое желание увидеть Аллу, чтобы раз и навсегда избавиться от сомнений. И уж во всяком случае, мне больше не хотелось оставаться у Норки, что бы там она ни говорила о подстерегающих меня на квартире опасностях. Из состояния неясных колебаний меня вывел телефонный звонок – во второй раз за последние дни на дисплее высветилось имя Романа. Ещё не зная, что ему понадобилось, я решил воспользоваться этим звонком в качестве повода для того, чтобы уехать. Но вышло немного иначе. Сам того не подозревая, кудрявый администратор «Экспресса», спалив у меня в мозгу какой-то невидимый предохранитель, разомкнул эмоциональную цепь и предотвратил очередной перегрев. Когда я закончил разговор, сознание работало уже в совершенно иной фазе. И не потому, что я избавился от ревности, скорее наоборот, всплеск этого чувства был настолько сильным, что затмил последние остатки привязанности.
– Александр Викторович! – взволнованно заговорил Роман, как только я ответил. – Вы не могли бы сейчас подъехать?
– А что случилось?
– К нам тут только что пришла Алла Евгеньевна.
– Ну и что?
– Видите ли, она здесь встретилась с мужчиной… То есть я совсем не то хотел сказать… Просто мне это не нравится. С ней за столом сидит некий Алик Шакиров, а он очень опасный человек – его даже свои остерегаются. Мне кажется, вы должны вмешаться. Вам, конечно, это имя ничего не говорит, но…
– Роман! – перебил я его. – Она уже взрослая девочка.
– Вы не понимаете…
– Я понимаю, Роман. Я как раз всё понимаю. Но вмешиваться больше не хочу.
– Извините, – расстроенно сказал администратор, – я не знал, что вы в ссоре…
– Чёрт! Да не в ссоре мы! – заорал я в трубку, но в ответ уже шли короткие гудки.
ХХХХII
Даже после того как Женевьева де Сэз, супруга Франсуа де Сэз, осуждённого за несколько убийств и дожидающегося исполнения смертного приговора в тюремном каземате, была задержана полицией при попытке задушить девушку по имени Мари, почти никто из жителей городка не верил, что и другие жертвы пострадали от тех же самых рук. Общественное мнение, при всей невероятности подобного предположения, склонялось к тому, что Женевьева, скорее всего, пошла на убийство ради спасения мужа. Франсуа всегда отрицал свою принадлежность к злодеяниям, хотя и не мог опровергать факта своего знакомства с каждой из погибших женщин. Но прямых доказательств против него, тем не менее, найти не удалось, и обвинительный приговор основывался лишь на косвенных уликах, главной из которых было то, что у одной из мёртвых девушек, найденной распятой на стволе крупной сосны, с шеи свисал характерный крестик, который раньше видели у подозреваемого. Насколько можно было можно судить по следам ран и ожогов на теле несчастной, она умерла от пыток. Широко известные подробности положения жертвы, равно как и особенностей её повреждений, давали возможность воспроизведения манеры истязания, если бы кто-то поставил себе задачу имитации почерка убийцы. И вот, поскольку теперь Франсуа находился в тюрьме, новая смерть могла бы послужить доказательством его полной невиновности и разрушить доводы обвинения. Пылкая привязанность к мужу со стороны Женевьевы была широко известна в округе и даже служила предметом шуток и пересудов между соседями, поэтому люди готовы были допустить, что мадам де Сэз решилась на тяжкое преступление во имя своей любви. В связи с этим кое-кто даже посочувствовал Женевьеве, потерявшей голову из-за своей несчастной страсти, и это сочувствие казалось тем более оправданным, что попытка удушения не удалась. Но имелся человек, который, хотя и не располагал никакими вещественными доказательствами, уже давно подозревал, что причиной многочисленных смертей явилась исступлённая ревность мадам де Сэз. Этим человеком был столичный виртуоз сыска Обертэн, специально присланный из Парижа со взводом драгун для расследования более чем тридцати убийств и загадочных исчезновений крестьянских девушек, которые грозили вызвать в провинции бунт, если бы власти не предприняли решительных мер и не положили конец преступлениям. Длительные допросы всё более убеждали Обертэна в неспособности обвиняемого к совершению столь жестоких изуверств. Франсуа де Сэз даже в тюрьме производил впечатление человека мягкого и незлобивого, более вписывающегося в образ безобидного бонвивана, нежели изощрённого и предусмотрительного садиста. Казалось, он искренне печалился о судьбе погибших девушек и прилагал усилия для помощи следствию, разумно предполагая, что лишь арест подлинного виновника обеспечит ему жизнь и свободу. В частности, он охотно рассказывал, что некоторые из жертв были его любовницами, тогда как в отношении других дело не заходило дальше невинного шутливого ухаживания. При этом, по словам Франсуа, с чисто внешней стороны не представлялось возможным достоверно судить о том, с кем его связывали действительно близкие отношения, а сам он не отличался болтливостью и не посвящал в свои интимные дела даже близких друзей – не столько оттого, что берёг репутацию девушек, сколько из-за страха перед гневом ревнивой жены. Возможности для реализации своего влечения к хорошеньким крестьянкам он находил, уезжая из дома «на охоту». По всему выходило, что жертвами маньяка становились не только те, кто действительно состоял с Франсуа в интимной связи, но и те, кого можно было в этом лишь заподозрить. В то же время существовало ещё одно обстоятельство, сильно подтачивающее основную версию обвинения. Юная Жюли, также встречавшаяся с де Сэзом, была зарезана и сброшена в колодец уже после приезда из столицы Обертэна и драгун, а дворянин ни в коей мере не производил впечатления глупца или человека, не способного контролировать свои поступки – столь дерзкое душегубство, совершённое с полным пренебрежением к опасности разоблачения, никак не вписывалось в характер робкого подозреваемого, боящегося собственной жены. Обертэн решается спровоцировать Женевьеву на новое убийство, поймав её «на живца». С этой целью он выражает Франсуа сочувствие в связи с его неминуемой казнью и предлагает сладострастцу устроить для него свидание в камере с одной из городских гетер, при этом обустраивает дело таким образом, что подробности встречи и имя девушки становятся известными мадам де Сэз. Можно, конечно, упрекнуть следователя в использовании неэтичных методов, но он не видел иного способа доказать непричастность заключённого к преступлениям, да и степень риска не казалась ему чрезмерной, поскольку гетера находилась под постоянным пристальным наблюдением полиции, тогда как бездействие сыщика наверняка привело бы к гибели невиновного. Всё произошло именно так, как предполагал Обертэн. Арестованная на месте и препровождённая в крепость для дознания Женевьева ещё имела возможность отделаться более лёгким наказанием, если бы ей, как и узнавшим о её аресте обывателям, пришла в голову мысль выдать свои действия за попытку спасти мужа. Но мадам де Сэз «раскололась» на первом же допросе, и всего через несколько дней расследование подошло к концу. Были найдены другие трупы, и все части криминальной головоломки встали на свои места. Рассказывая Обертэну о том, как, мучимая приступами непреодолимой ревности, она мстила соперницам, Женевьева не находила нужным лицемерно сожалеть о содеянном или инсценировать сочувствие к погибшим девушкам, ибо знала, что обречена на смертный приговор. Она умерла без раскаяния от рук палача на городской площади, а её история стала самым известным французским криминальным процессом XXVIII века.
