Ошарашенный Вадик отправился домой, а Оля осталась у меня ночевать, правда, тогда я об этом ещё не знал, успев к тому времени суток нагрузиться до полного бесчувствия. В отличие от Большакова, Норка не вела никаких душеспасительных бесед. Она просто провела со мной следующие восемьдесят пять часов, пока я отвыкал от своего пьянства, пока я не начал ей верить, ощущая тёплое, но совсем не навязчивое присутствие её живой и неравнодушной души, и пока я, страдая от унижения, сгорая от стыда и заново переживая свои обиды, не захотел рассказать ей обо всём, что произошло между мной и Ниной. Ведь почти все люди ощущают облегчение, рассказывая о своём горе. Правда, пока остаётся надежда, человеку легко замкнуться в себе – как раз потому, что надежда ищет какого-то выхода, ведь она ищет действия, а не разговоров. И даже если приходится говорить, то напряжение надежды предполагает диалог как форму информационного обмена. Но если никаких надежд уже не осталось, то необходимо именно выплакаться, хотя эту потребность не всегда легко в себе распознать – особенно, если рядом нет человека, готового не только жалеть вас, но и сопереживать, а вы всю свою предыдущую жизнь учились быть несгибаемым и твёрдым. Мне повезло: в моей чёрной осени была Норка. И поскольку никаких надежд не осталось, я ей обо всём рассказал. Это произошло не сразу. Мы с Ольгой говорили, с небольшими перерывами, больше суток – то есть я говорил, а она слушала, и на её лице было видно отражение всех тех событий, о которых я рассказывал. Я как будто заново прошёл, как круги ада, весь извилистый путь своей любви к Нине. Только раньше я проходил его один, а сейчас мы словно бы прошли его вместе.
XXXIV
То, что рыцари жили в двух несогласуемых одна с другой иерархиях ценностей, явно им не мешало. Особенно ярко эта двойственность проявлялась в эротике.
Прелюбодеяние официально осуждалось, но все симпатии были на стороне любовников. Когда некий рыцарь посетил, обернувшись соколом, жену старого рыцаря, та согласилась немедленно его осчастливить, если он примет причастие и докажет тем самым своё благочестие. Домашний священник совершил этот обряд, после чего рыцарь тут же получил желаемое.
На божьих судах (ордалиях) бог позволял легко себя обмануть, когда речь шла об испытании невинности вероломной супруги. Как известно, Изольда, которой пришлось на ордалиях держать раскалённый брусок железа, вышла из этого испытания с честью, поклявшись, что никто не держал её в объятиях, кроме законного супруга – короля Марка и нищего паломника, который только что перенёс её через трясину и которой был переодетым Тристаном. Жена короля Артура, роман которой с Ланселотом продолжался годы, поклялась, что никто из одиннадцати рыцарей, спящих в соседних покоях, не входил к ней ночью; Ланселот, воспользовавшийся этой привилегией, был непредусмотренным в расчётах двенадцатым рыцарем. Этой клятвы оказалось достаточно, чтобы спасти королеву от сожжения на костре.
Обманутые мужья нередко питают сердечную привязанность к любовнику жены. Так относится король Марк к Тристану и король Артур к Ланселоту. Время от времени подобная терпимость омрачается мыслью о том, что это как-никак грех; и все-таки жена короля Артура в интерпретации Томаса Мэлори, писавшего во второй половине XV века, не сомневается, что в небесах она будет посажена одесную господа бога, ведь там уже сидят такие же грешники, как она. На Ланселота, несмотря на его греховную любовь, господь явно смотрит снисходительным оком, коль скоро стерегущему его тело епископу снится, что ангелы уносят Ланселота на небо.
М. Оссовская, «Рыцарский этос и его разновидности», 1973
XXXV
Ревнивый человек в душе желал бы быть ни больше ни меньше, как богом для предмета своей любви.
Б. Джонсон
Когда Нина появилась в моей жизни, она уже была влюблена и, в силу этого, вряд ли могла помнить детали нашего знакомства. А скорее всего, и вовсе не обратила на меня внимания, когда мы встретились в первый раз. Произошло это на общежитской вечеринке по случаю неожиданного визита моего друга и бывшего наставника Лёни Соловьёва. К тому времени он уже работал врачом по месту распределения, но его немногочисленные верные друзья и последователи всё ещё учились на старших курсах института. Лёня в то время начал подумывать об эмиграции и приехал в Оренбург специально для получения вкладыша к диплому, взамен утерянного. Для подтверждения квалификации за границей оказалось необходимым предоставить свидетельство о количестве учебных часов по пройденным предметам – кстати, единственный известный мне случай, когда кому-то понадобился дипломный вкладыш, этот странный документ смутного назначения. Во всяком случае, ни у меня, ни у моих близких знакомых его никто и никогда не спрашивал. Дубликат вкладыша Лёне удалось получить не без труда, но в конце концов всё разрешилось благополучно, и на радостях по случаю удачного завершения своей поездки он задал прощальный банкет – то есть накупил в ближайшем гастрономе всевозможной выпивки и снеди и назначил время и место. Выбор места, разумеется, пал на мою комнату, но каким именно образом там появилась Нина, неизвестно. В тот день мне было не до выяснения подробностей, а позже я не удосужился её об этом спросить. Скорее всего, она пришла с одним из Лёниных приятелей, из тех, что были помладше, потому что сам он, в силу разницы в возрасте, никак не мог быть с ней знаком. Народу собралось много, люди беспрестанно приходили и уходили в течение целого вечера, и в какой-то момент, прошедший для меня незамеченным, Нина оказалась за столом почти напротив меня. Я ожесточённо спорил о чём-то с сидящим рядом со мной Соловьёвым, когда случайно зацепил боковым зрением лицо незнакомой девушки и обернулся, чтобы разглядеть её получше. А через какую-то секунду, вновь возвращаясь к дискуссии, обнаружил, что предмет нашей с Лёней беседы оказался без следа стёрт из моей памяти. Соловьёв по этому поводу лишь весело рассмеялся – он и вообще-то всегда был добродушно насмешлив – и спросил, не дать ли мне воды, чтобы я пришёл в чувство. Нина очень быстро ушла, но я всё же успел узнать её имя, почти навязчиво ей представившись. На моего друга, как я с удивлением обнаружил, она не произвела ни малейшего впечатления, хотя, будучи в секторе его зрения за столом, без сомнения, была подвергнута достаточно пристальному рассмотрению. Иначе не объяснить тот факт, что Соловьёв выдал Нине убийственно точную характеристику, когда меня угораздило опрометчиво поинтересоваться его мнением. Я очень долго не мог простить этого Лёне. Сначала – из-за чересчур резких слов, оскорбивших мои чувства, а потом, когда мне, наконец, пришлось самостоятельно прийти к кое-каким похожим выводам – из-за его правоты, с течением времени всё более обнажающейся, и в этой наготе становящейся всё более неприятной. Теперь-то мне ясно, что он всего лишь хотел по-дружески предостеречь меня, но тогда я был всецело под властью накрывшего меня с головой слепого обожания. Впрочем, и момент для вопроса был мною выбран не слишком удачно: разговор происходил на перроне железнодорожного вокзала, куда я приехал сразу после занятий, чтобы проститься со своим ментором. Как выяснилось потом – уже навсегда.
