Увидев у меня в руках бутылку божоле, которую я в качестве дани довольно дурацкой, но уже установившейся традиции приобрёл по дороге, Ольга попыталась умчаться размораживать мясо, чтобы срочно готовить внезапно замаячивший совместный ужин. Но я задержал её ладони в своих, почти насильно усадил на тахту и всухомятку, даже без вина, рассказал всю сегодняшнюю историю – от начала до конца, почти без умолчаний и иносказаний, давая лишь краткие пояснения по ходу повествования, чтобы Норкиной хотя бы в грубых штрихах стала понятной общая картина. Она слушала меня внимательно, не перебивая, несмотря на нетерпеливые жесты, указывающие на спонтанные душевные порывы – выразить возмущение или дать Алле очередную исчерпывающую характеристику. Но всё это было вполне в Олином характере. А вот чего я совсем не ожидал, так это того, что она будет до такой степени напугана.
– И что теперь? – от тревоги Олин голос чуть дрогнул, даже природная бледность, когда я закончил, приобрела у неё зеленоватый оттенок.
– Не знаю!
– Господи! Какой ты идиот! Как ты любишь вляпываться в говно!
Я не ожидал от неё таких грубых слов и даже немного обиделся:
– Разве я виноват? Я же не мог знать, что произойдёт.
– Если бы ты не связался с этой гадиной, так уж точно ничего не произошло бы! А что теперь? Может, тебя уже вычислили по номеру машины? Может, уже под дверью ждут?
– Кто, менты?
– Да какая разница, кто? А если там этот, как его, Генка? Со своими дружками.
– Да ну! Вряд ли. К тому же я свой адрес у ГИБДДшников не менял, когда переезжал. Не думаю, чтобы Генка мог меня так быстро вычислить.
– В общем, мне плевать, что ты там думаешь, – отрезала Норкина. – Поживёшь несколько дней у меня.
И, предупреждая возражения, добавила:
– За свою нравственность можешь не опасаться. И не спорь! Я всё равно не дам тебе уехать. Или поеду с тобой – пускай нас вместе убивают.
– Ольга! Ну не преувеличивай! Никто никого пока что не убивает.
– Вот именно, пока что. Я тебя никуда не отпущу, можешь даже не дёргаться.
– Да я и не дёргаюсь – сказал я, хотя, подъезжая к Норкиному дому, дал самому себе обещание уехать, как только мы поговорим.
– Вот и хорошо, – сказала успокоенная Оля. – Я тебе на диване постелю.
– Ну постели, – ответил я.
Мы оба вели себя так, как будто не знали, чем всё это закончится. Те же самые фразы звучали, когда после своей «холерной» командировки я поддался на уговоры Норки и остался у неё ночевать. Это было ровно за две недели до того, как я познакомился с Аллой.
XXXII
В 1639 году на улице Сент-Оноре в Париже пятеро кавалеров в масках обезобразили лицо маркизы де Шуази серной кислотой. Их наняла её соперница по любовному треугольнику. С тех пор такая расправа с изменниками и разлучницами стала традицией. Во Франции бытовал термин для обозначения подобных преступлений – «vitrol». А в Британии в XIX веке был принят закон, предусматривающий казнь за обливание серной кислотой.
Чудовище с зелёными глазами, как Шекспир называл ревность, в начале века подвигла и российских истеричек на применение химического оружия. Пузырёк серной кислоты можно было купить в аптеке. Мода на H2SO4 достигла пика в годы Серебряного века… За кислоту взялись и ревнивцы. В 1911 году к суду было привлечено 58 обливателей и обливательниц, в 1914-ом – уже 245. Выходили монографии юристов, вопрос исследовали психиатры, эпидемия обсуждалась в газетах. Была ограничена продажа кислоты в аптеках и москательных лавках.
С начала первой мировой страшная мода стала спадать, и модными стали другие преступления – бутлегерство, содержание опиумокурилен и самогоноварение.
Лев Лурье, «Химическое оружие ревнивиц»
XXXIII
Можно влюбиться из одной только ревности.
Станислав Ежи Лец
Наше первое грехопадение, если это можно так назвать, произошло при сходных обстоятельствах. Только в тот раз она спасала меня не от внешних врагов и опасностей, а от меня самого. Сейчас в этом стыдно признаться, но тогда моё горе казалось мне настолько огромным, что не хотелось жить. Стыдно, главным образом, даже не оттого, что я всерьёз вынашивал планы самоубийства, а оттого, насколько мелкими были мои побудительные мотивы. Я вовсе не отношусь к сторонникам сентенции «жизнь превыше всего», ревностно выдающим несколько облагороженную смесь экстрактов животного эгоизма и инстинкта самосохранения за всеобъемлющий философский принцип. Аксиоматичность этого положения для меня сомнительна, хотя в наши дни модно выдавать его за сакраментальную истину, не требующую доказательств. По-моему, есть вещи куда более достойные высоких рангов в системе ценностей. Иногда исполнение или крушение идеалов настолько доминирует над крепостью жизненных тенёт, что люди принимают свою смерть с лёгкостью. И уж тем более нет ничего удивительного или противоестественного, когда человек хочет избавить себя от страданий. С позиции вселенной смерть некоего частного лица – как, впрочем, и самая жизнь – представляется ничтожной. И даже в масштабе некрупного областного центра она вряд ли может считаться чем-то важным, особенно если частное лицо не блещет талантами и ни в коей мере не уникально. Если бы меня вдруг не стало, то подобное исчезновение прошло бы незамеченным для мира, если не принимать во внимание десяток-другой родных и близких, да кое-кого из коллег. Ну и некоторых пациентов, операции которых пришлось бы отложить недели на три, пока не найдётся замена.
К сожалению, я не мог похвастать благородством мотивов – мой порыв к небытию, конечно же, носил самые что ни на есть инфантильные черты. Я представлял себе ту минуту, когда Нина узнает о моей смерти и поймёт… На этом месте сознание уже начинало натужно буксовать, так как было неясно, что же именно она должна понять. Ведь если женщина уходит, оставив лишь короткую записку со словами «не ищи меня», то совершенно очевидно, что свой добровольный отказ от прошлых связей она ни в каком смысле не считает невосполнимой утратой. Впрочем, у меня не хватило характера даже для того, чтобы довести замысел до конца, хотя по роду работы я знал один очень хороший способ эффектно хлопнуть дверью. Громко, но быстро, без лишних мучений и не слишком тяжело для глаз родных. Несмотря на наличие специальных знаний, я оказался верным сыном своего народа и в результате сделал именно то, что делает большинство наших соотечественников в схожих обстоятельствах – начал неумело топить горе в водке. Но горе моё, хоть и было тяжёлым, никак не хотело тонуть. Организм тоже сопротивлялся изо всех сил: меня рвало, от похмелья страшно болела голова, долгожданное облегчение души никак не наступало. Голова болела настолько сильно, что даже надёжные патентованные средства отказывались работать. Но я не унывал. Я упивался каждый день, как по расписанию, едва вернувшись с работы, пока однажды утром не решил послать работу ко всем чертям. После этого наметился некоторый прогресс – видимо, круглосуточный приём спиртного более соответствовал моим природным наклонностям. Намного легче мне, правда, не стало, но на место острых приступов отчаяния пришла глухая тоска, а потом и относительное безразличие на фоне ощущения незаслуженной обиды. Из квартиры я выходил только для того, чтобы пополнить запасы водки да купить хлеба с консервами на закуску. Затворничество длилось несколько дней, а потом его нарушил Большаков, обеспокоенный моим продолжительным отсутствием. Ещё с неделю Вадик с похвальным усердием пробовал себя в роли практикующего нарколога, однако его попытки заставить меня вернуться на накатанные рельсы привычной безалкогольной рутины не имели успеха, и тогда он от отчаяния напился вместе со мной. И всё же признание личного фиаско не лишило Большакова воли к победе. Он просто пересмотрел тактику, признал собственные возможности ограниченными и на следующий день вломился ко мне уже вместе с Норкой, которую опрометчиво призвал себе на помощь в качестве тяжёлой артиллерии, ещё не зная, во что это выльется. Остаётся гадать, как бы он поступил, если бы предвидел последующую цепь событий. Впоследствии я не раз задавал себе этот вопрос, но так и не смог на него ответить. Впрочем, для Вадика, который был не в курсе Норкиных брачных сложностей того периода, она, наверное, выглядела как законченная семейная женщина, благонравная и не подающая даже отдалённейших надежд на возможную взаимность, а следовательно, безнадёжно потерянная для Большаковских устремлений, не считая чисто абстрактных эротических грёз. Но Ольга удивила Большакова в первый же вечер, когда выставила его за дверь моей квартиры. «Ты, Вадик, иди, – сказала она ему без особых церемоний. – Мы тут сами».
