Не знаю, что побудило меня рассказать о происшедших в судьбе моей матери переменах Григорьевскому, но, как ни стыдно мне было впоследствии за свой поступок, факт остаётся фактом – я это сделал.
Сам скандал, на мой взгляд, разразился по достаточно ничтожному поводу – во всяком случае, мать к тому времени имела возможность достаточно хорошо изучить привычки Лёнечки, чтобы не удивляться извивам его мышления и не переживать из-за пустяков. Дело происходило в канун Восьмого марта, и не было ничего удивительного, что Корнеев отправился в местный универмаг за подарками сразу для обеих женщин – для жены и для подруги. Будучи человеком добрым и бесконфликтным, Лёнечка старался угодить каждой из любимых женщин, он даже говорил им именно то, что те хотели слышать. Своей жене, увлекающейся аэробикой и шитьём, он рассказывал, какая та стройная и как замечательно на ней сидят платья и юбки, а моей матери, равно интеллектуально утончённой и одарённой кулинарными способностями, пел дифирамбы по поводу её борщей и художественного вкуса. И, конечно, в общении с обеими не забывал давать им понять, как они божественно красивы. Вообще-то, Лёнечка был довольно молчалив, и оттого каждое его суждение шло по золотому эквиваленту: ни одна из женщин не допускала мысли, что он способен размениваться на ничего не значащее суесловие. При этом жене ещё можно простить некоторое легковерие – судя по некоторым репликам Корнеева, та была женщиной крайне наивной и даже простоватой. Почему моя отнюдь не глупая мама находилась под воздействием столь беззастенчивой лести, можно объяснить только её перманентной влюблённостью в зеленоглазого Лёнечку. Как бы то ни было, но в тот день, по случаю грядущего праздника, в парфюмерном отделе бойко шла торговля французскими духами «Фиджи» – небывалая по тем временам удача. К тому же и сложная задача выбора подарка теперь решалась универсально, поскольку отпадала проблема размерно-цветовой дифференциации. Впрочем, надо сказать, что Корнеев и раньше злоупотреблял слишком стандартным подходом к «знакам внимания». Мать потом рассказывала мне, что на одной из производственных новогодних вечеринок удостоилась знакомства с Лёнечкиной женой Наташенькой – та прибыла на празднество в точно таких же, как у матери, серебряных серёжках и в довольно приметных, вышитых цветным шёлком перчатках, однояйцевые близнецы которых были лишь случайно, из-за торопливой суеты, оставлены спешащей матерью в нашей прихожей. Корнеев – даром, что шалопай – увидев возбуждённую толпу, быстро сориентировался и через несколько секунд смог ввинтиться в хвост очереди. Но тут, уже продвинувшись ближе к прилавку, сделал неприятное открытие: на два флакона «Фиджи» у него не хватало денег. Лёнечке пришлось волей-неволей идти на заведомую дискриминацию, хотя такие несправедливые поступки были не в его правилах. Вот поэтому он и стал обладателем двух неравноценных предметов: французских духов «Фиджи» и отечественной «Жизели», производства Рижской фабрики «Дзинтарс». При том что латвийский парфюм сам по себе являлся вполне качественным товаром – и более того, если бы объективно он даже был лучше французского, – всё равно подарочная крутизна «Дзинтарса» сильно страдала от сравнения с «Ги Ларошем». После недолгого размышления неприятная дилемма была решена в пользу жены, потому что при таком образе действий у Лёнечки появлялся шанс одновременно загасить и намечающийся у четы Корнеевых мелкий бытовой конфликт из-за безнадёжно испорченной кисточки для косметики, которую живописец намедни употребил для своих творческих нужд. Кроме того, в тот момент вовсе не предполагалось, что кто-то станет заниматься сравнительным анализом. И действительно, женский день прошёл без сучка без задоринки: Лёнечка последовательно поздравил обеих любимых женщин с праздником и был ими обильно и щедро обласкан. Однако уже назавтра всё пошло до того вкривь и вкось, что так или иначе изменило течение жизни участников событий. Девятого марта, сразу после праздника, жена Корнеева, служившая телефонисткой на городском почтамте, работала во вторую смену. Поэтому с самого утра она принялась хлопотать по дому, а в процессе уборки обнаружила в мусорном ведре магазинный чек, который беспечный Лёнечка не удосужился уничтожить. Мы погрешили бы против истины, сказав, что находка потрясла Наташеньку. Произойди открытие в другое время, всё её негодование, вероятно, ушло бы «в свисток», или, на худой конец, в более или менее продолжительную серию упрёков. Но тут как-то некстати всё совпало: испорченная кисточка, послепраздничная головная боль, женское недомогание, усталость, а теперь вот ещё и новое свидетельство мужниной неверности. Наташеньке жутко приспичило поскандалить, и она не захотела ждать до вечера, тем более что перед сменой ей всё равно нужно было сходить в химчистку, а дорога к химчистке пролегала лишь в двух шагах от школы. Да и какой может быть скандал, когда ты в первом часу ночи без рук без ног после трудовой вахты вваливаешься домой, а твой муж, мирно сопя в кровати, к этому времени видит уже девятый сон? Прямо скажем – никакого! Поэтому бурлящая от негодования Наташенька, крепко зажав в кулачке улику, сразу же отправилась прямо к мужу на службу. Что хуже всего – её приход пришёлся как раз на тот час, когда у моей матери и Лёнечки совпадали «окна» между уроками. По установившейся традиции Корнеев, у которого в подсобке была электрическая плитка, как раз начал варить в маленькой джезве крепкий кофе, а мама тем временем уже спешила к нему с пирожными-корзинками из соседней булочной. Сразу оговоримся, что пирожные не пострадали, никаких битв с размазыванием по лицу крема и варенья не произошло. Наташенька на несколько минут опередила мать, и когда та, подходя к двери Лёнечкиного кабинета с пирожными в руках, услышала боевые выкрики своей «законной» соперницы, то благоразумно не стала принимать участие в открывшемся дознании. Мою маму можно назвать скорее любопытной, чем трусливой, поэтому, на свою беду, она не бросилась бежать без оглядки, а заняла стратегически выгодную позицию за шкафом в коридоре, где была совершенно незаметна при сохранении отличной слышимости. И немедленно поплатилась за это. Лёнечка пытался было поначалу уйти в глухой отказ, но после предъявления чека вынужденно «сломался» под давлением неопровержимых, хотя и косвенных улик. На этом этапе его линия защиты резко изменилась. Он более не отрицал, что скрытно приобрёл вместе с подарком для жены ещё один флакон духов, чтобы подарить его «какой-то сучке» – теперь он, главным образом, упирал на незначительность своего проступка и, в частности, обронил такую фразу:
– Подумаешь! Тебе-то я французские духи подарил, а ей – какое-то латвийское говно.
Тут на маму снизошло внезапное озарение, или, как она выразилась, ей «открылась бесконечная низость этого человека», и она без колебаний покинула наблюдательный пункт, чтобы дать волю слезам в своём кабинете. Ввиду крайнего расстройства, мама, не переставая рыдать и стирать с лица потёкшую ресничную тушь, самостоятельно съела все пирожные, временно пожертвовав соображениями диеты ради благотворного влияния сладостей на психику. Вслед за этим через день или два последовал ещё один скандал, на сей раз уже между Лёнечкой и матерью, и всё было кончено. Впрочем, к тому времени как мама решилась поведать мне о великих потрясениях женского дня – а я услышал эту историю, да и вообще, впервые узнал о разрыве, лишь приехав домой на каникулы после летней сессии, то есть четыре месяца спустя, – фраза о «низости» в её устах звучала уже крайне неубедительно. Чувствовалась, что мама тяготится одиночеством и жалеет, что опрометчиво отшила своего любовника и, по сути, единственного близкого друга. Но гордость или что-то другое, для чего не придумано точного названия, но что очень мешает людям жить в согласии друг с другом, никак не позволяла ей сделать первый шаг – во всяком случае, она должна была прежде даровать Корнееву вымоленное им прощение, а Лёнечка, похоже, тоже не спешил ползти к ней на брюхе, чтобы сделать почин. Впрочем, не исключено, что всё и произошло бы как раз так или чуть иначе в самом недалёком будущем, но тут я нарушил естественный ход событий, встретив в городской библиотеке Бориса Ивановича. Главное, мы и столкнулись-то с ним сугубо случайно. Я оказался в библиотеке лишь потому, что моя бывшая одноклассница, к которой я заходил в тот день, нежданно-негаданно попросила меня по пути домой сдать за неё несколько давно просроченных учебников, чтобы не выслушивать нотации из-за задержки, а Григорьевский и вовсе не был большим книгочеем. Прогнозируемая вероятность нашего пересечения в таком странном месте стремилась к нулю, но вот поди ж ты – встреча всё-таки произошла, и, по какому-то странному побуждению, я выболтал ему наши семейные секреты.
