Зато на этот раз я, похоже, не выдержал испытания. И как напоминание о давно пережитом в памяти вдруг всплыло перекошенное от злобы лицо моего отчима, Бориса Ивановича Григорьевского. Полагаю, что осознанное представление о нём оформилось у меня в подростковом возрасте, причём не без участия ещё более ранних детских воспоминаний. Вроде бы Григорьевский был приятелем отца, но задним числом мне, конечно, трудно оценить истинный характер их взаимоотношений. Знаю только, что они работали вместе и что Борис Иванович часто бывал у нас в доме. Даже отдых на море, куда родители ездили «дикарями» каждое лето до самой смерти отца, до поры до времени не обходился без его участия. Правда, это тоже, наверное, не может считаться показательным, поскольку выезды на море всегда были многолюдными, и, помимо Григорьевского, в них участвовало ещё несколько семей, так или иначе связанных с местом отцовской работы. Правда, Борис Иванович был единственным холостяком в «дикарской» общине. Это обстоятельство неизбежно должно было выделять моего будущего отчима из числа остальных членов группы, и оно же, вероятно, способствовало тому, что Григорьевский как-то вроде бы случайно и в то же время неуклонно всякий раз оказывался рядом с нами. Он не только неизменно столовался вместе с нашей семьёй, но даже обязанности моей няньки, если родителям нужно было куда-нибудь отлучиться, без лишних разговоров брал на себя как нечто само собой разумеющееся. Правда, насколько помнится, я оставался с ним неохотно, предпочитая компанию бородатого Владимира Владимировича Владимирова, отца двух девочек-близняшек, моих ровесниц. Из-за столь нелепого имени Владимирова называли в общине не иначе как «Вэ в кубе». Владимир Владимирович с удовольствием разделял мои мальчишеские забавы – видимо, чисто женский состав собственной семьи не удовлетворял его «пацанских» наклонностей. С ним мы мастерили луки, деревянные мечи и прочие игрушечные орудия убийства. Что касается Григорьевского, то он ещё в детстве казался мне суховатым, да, наверное, и в самом деле уже тогда был таким. Во всяком случае, моё мнение об этой его черте ничуть не изменилось и позже. И хотя в силу возраста – мне едва исполнилось девять лет – я ещё не понимал каких-то подводных течений взрослого мира, общее содержание некоего пикантного происшествия, случившегося в нашу предпоследнюю поездку, уже и тогда не было для меня загадкой. Началось всё с того, что мой партнёр по военным забавам, проснувшись однажды ночью, обнаружил подозрительно долгое отсутствие в палатке жены и вместо проведения секретного расследования перебудил лагерь своим ауканьем, на все лады выкрикивая её имя после того, как истёк срок, который «Вэ в кубе» довольно щедро мысленно отмерил на возможное справление малой или даже большой нужды плюс время на то, чтобы дойти до ближайших зарослей можжевельника, расположенных чуть левее большого валуна. Как я уже говорил, поселение было «дикарским» и не особенно щедрым в отношении достижений техники, так что удовлетворение естественных надобностей происходило прямо на природе. Единственной данью цивилизации были криво выписанные белой масляной краской на боках валуна буквы «М» и «Ж», условно обеспечивающие разделение полов по направлению движения. Не знаю, сколько ещё продолжались поиски после того, как «Вэ в кубе» наконец умолк и как его жена объяснила своё долгое отсутствие, равно как и то странное обстоятельство, что вышла она к лагерю не со стороны валуна, а со стороны моря. В любом случае, через день-другой всё успокоилось, и в семье Владимировых воцарились прежние мир и согласие, хотя над бедным «Вэ в кубе» ещё долго за глаза потешался весь «дикарский» гарнизон. Говорят, что у англосаксов обманутые мужья вызывают в обществе сочувствие. Может, оно и так, но в континентальной Европе и особенно на славянской почве в ходу другие обычаи. Словом, этот казус внёс приятное оживление в довольно монотонную, несмотря на близость воды и роскошные морские виды, жизнь отдыхающих. Между прочим, я с самого детства сомневаюсь, что долгое пребывание в глухомани, даже самой живописной, имеет какую-то прелесть. Ну день, ну два, ну пусть даже три. После чего неизбежно приходит жажда деятельности, а какая может быть деятельность на пляже? Кстати, вы замечали, как много людей проявляет на берегу моря стремление напиться? Но речь сейчас не об этом, а о том, что на следующий же день я стал свидетелем сцены, показавшей, что результаты ночных розысков задели самолюбие не одного только «Вэ в кубе». Так уж вышло, что после купания я возвращался к нашей палатке с тыльной стороны, и тут вдруг до меня стали доноситься обрывки диалога между матерью и Борисом Ивановичем. При обычных обстоятельствах мне бы и в голову не пришло таиться, но разговор шёл явно на повышенных тонах, хотя и приглушённых, – так говорят между собой люди, которые не хотят, чтобы их услышал кто-то ещё. Судя по отсутствию машины, отец куда-то уехал – после выяснилось, что он пополнял запасы продуктов в соседнем посёлке. По смыслу перепалки выходило, что свидание у жены Владимирова было вовсе не с каким-то неизвестным чужаком, а с Григорьевским – мать видела, как он крался, возвращаясь к себе после переполоха в лагере. Почему это так её задело, всё же было не вполне понятно, поскольку в тот момент мне не могло прийти в голову, будто их с Борисом Ивановичем могли связывать близкие отношения. Да и реплики, казалось, говорили о другом. Получалось так, что её огорчал не некий абстрактный роман Григорьевского с некоей абстрактной возлюбленной, а то, кем именно оказалась конкретная избранница, – мать даже прошлась по жене «Вэ в кубе» двумя-тремя нелестными эпитетами. Кстати, в свои девять лет я находил эту женщину очень красивой – интересно было бы увидеть участников тех событий глазами не ребёнка, а более зрелого человека, на худой конец, глазами юноши. Снова оговорюсь, что я воспринимал подслушанную ссору сквозь призму своего возраста, так что, возможно, кое-какие нюансы были недоступны моему пониманию. Как бы то ни было, но разговор, похоже, имел далеко идущие последствия, потому что в следующий отпуск Григорьевский с нами уже не поехал. А ещё через полтора года погиб мой отец – на станке в его цехе из-за какой-то неисправности расплавилась изоляция электрического кабеля, и силовая фаза оказалась замкнута на кожух. Ничего хорошего в том, чтобы внезапно остаться без мужа и без отца, конечно, нет. Единственное, что меня утешает уже теперь, когда я повзрослел, так это то, что отец, очевидно, совсем не мучился. По словам врачей, его смерть произошла мгновенно от остановки сердца. Но в то время подобные отвлечённые соображения, конечно, не приходили мне в голову, я переживал потерю очень болезненно. Мать потом рассказывала мне, что не предполагала в ребёнке способности к столь долгой и глубокой скорби. Не могу утверждать, что мой отчёт хронологически безупречно точен, но, кажется, Борис Иванович временно пропал из виду как раз после ссоры на море, а вновь появился уже после похорон отца. Во всяком случае, на самих похоронах его не было – это я помню точно. Но вслед за тем наступил довольно длительный, около семи-восьми месяцев, период, когда он приходил к нам в дом почти ежедневно, причём в течение того же времени прочие отцовские друзья из тех, что раньше бывали у нас очень частыми гостями, один за другим поисчезали. По моим личным впечатлениям, отцовским приятелям претили слишком тесные, оскорбительные для памяти покойного отношения, которые столь быстро возникли у матери с Григорьевским. Мать, однако, утверждала, что инициаторами охлаждения были, главным образом, жёны приятелей – они, как видно, опасались, что инициативы их дражайших половин по дружеской опеке молодой и привлекательной вдовы могут плавно перейти во что-то другое. Любопытно, что с не меньшим рвением и при полном отсутствии логики те же самые женщины встали на стражу приличий и неких нормативных сроков безупречного траура, едва мать решилась посоветоваться с ними о настойчивом сватовстве Бориса Ивановича – хотя, казалось бы, устранить потенциальную соперницу посредством замужества было в их насущных интересах. Теперь уже трудно восстановить последовательный ход событий – мне приходится полагаться на слова матери, а также на свои воспоминания о воспоминаниях. Знаете, как это бывает, когда запоминаешь не динамический процесс, а статичные фрагменты – что-то вроде отдельных стоп-кадров? Вроде бы каждый из них документально точен, но без связи с предыдущими и последующими фрагментами не всегда верно отражает суть происходящего. Корректировать свои представления о прошлом мне пришлось уже несколькими годами позже, лишь после окончательного изгнания Бориса Ивановича, когда мы с матерью начали более откровенно обсуждать некоторые детали её личной жизни, включая и те, о которых я раньше не был осведомлён. Насколько я понимаю, маме туго пришлось в ту пору, в том числе, и в психологическом смысле. Её детство и юность прошли совсем в другом городе, а на новом месте, куда по инициативе отца они переехали после его назначения начальником цеха местного завода, отцовские связи изначально определили и диапазон знакомств. В отсутствие бабушек, дедушек и прочих близких родственников мама была вынуждена какое-то время сидеть дома, присматривая за мной. Впоследствии она тоже вышла на работу в местную художественную школу, но собственного круга так и не приобрела, за исключением одного-единственного приятеля, некоего Лёнечки Корнеева. Тот служил преподавателем в той же школе и отличался художественной одарённостью, шалопайством, легкомыслием, бесконечной добротой и столь же бесконечной безответственностью, вечно заводящей его в денежные затруднения и конфликтные ситуации с начальством из-за пропущенных занятий, о которых он, чем-нибудь увлёкшись, мог элементарно забыть. Для меня не вполне очевидно, какие черты могли привлекать пунктуальную, в высшей степени обязательную и болезненно аккуратную женщину в подобном разгильдяе, но факт остаётся фактом: они сдружились. Впрочем, при некотором приближении у Лёнечки можно было найти кое-что общее с моим отцом – взять хотя бы его доброжелательность и полное отсутствие завистливости. Видимо, несмотря на собственную внешнюю несхожесть, мама была внутренне ориентирована на подобный тип людей. Не считая Бориса Ивановича, Корнеев оказался единственным человеком, на которого мама могла в то время рассчитывать. Кстати, скорее всего, именно Лёнечка форсировал события своими всё более учащающимися визитами, во время которых он с кроткой улыбкой молча и восторженно таращился на мать мечтательными зелёными глазами, что, наконец, и подвигнуло Григорьевского перейти в решительное наступление. Как я впоследствии узнал от матери, это было уже не первое предложение руки и сердца, исходящее от Бориса Ивановича. Предыдущее произошло четырьмя годами раньше, во время первой совместной поездки на юг, и тогда Григорьевского не обескуражил решительный отказ. Он был готов ждать, уверенный, что рано или поздно добьётся своего, поскольку жизнь переменчива: либо мать, хотя и с запозданием, всё же оценит его по достоинству, а оценив, не сможет не полюбить, либо, на худой конец, мой отец уйдёт к другой женщине. В любом случае всё должно было закончиться самым благоприятным для планов Бориса Ивановича образом, то есть разводом. Ему казалось, что для такого предположения имелись определённые основания. Дело в том, что отец был, как определила мама это свойство его характера, «галантным мужчиной», что проявлялось в природной заботливости и предупредительности, а также в готовности предложить любой мало-мальски симпатичной женщине с ним переспать, если только та проявляла к нему интерес. Причём сам по себе отец даже и не имел заметной склонности к поиску любовных приключений – скорее, он был живым воплощением «ответных чувств». Однако Григорьевский недооценил серьёзность существующих препятствий и даже кое в чём навредил себе, потому что с самого начала сделал неверный ход. Улучив подходящий для объяснения момент, Борис Иванович сразу же начал с обличений и этим моментально настроил мать против себя.
