Советский туризм — явление особое. Его история начинается в двадцатые, когда туризмов было, собственно, два.
В одном случае это отдушина в трудной работе, возможность отъедаться если не во «всесоюзной здравнице», то в бывшей барской усадьбе. Две недели не ходить на работу, греться на солнышке.
В другом случае — готовность к труду и обороне, к совершению марш-броска с рюкзаками по пересечённой местности, а то и к штурму горного перевала, где будущий враг свой автомат готовит к бою.
Это было поклонение богам ОСОАВИАХИМ и ДОСААФ.
Альпинизм при Крыленко был вовсе не тот, что при Рэме Хохлове, если кто из незнакомых с кошками и ледорубами помнит, о чём это.
Потом произошёл поворот: вокруг туризма выросли инфраструктуры — палаточный отдых с пикниками.
Палаточные путешествия привлекали ещё тем, что тогда тебя без штампа в паспорте не поселили бы в гостиничном номере вместе с твоей женщиной. Да во многих городах и так-то в гостиницу было поселиться сложно, не было мест в этих немногочисленных гостиницах.
А вот лес принимал всех.
В дальнейшем туризм тоже эволюционировал в двух направлениях. Первое — заграничный туризм, производящий двадцать миллионов фотографий на «Одноклассниках», которые называются «Я на фоне Эйфелевой башни», и тридцать миллионов — «Я на фоне египетских пирамид».
Второе — путешествие по-настоящему сложное, подразумевающее сплав по горным рекам, восхождения и спелеологические приключения. Новая техника особенно заметна: если раньше интеллигентный человек заказывал инструментарий за бутылку водки на оборонном заводе, то теперь он продаётся в соседнем магазине (да и водка как валюта подешевела). Пришли новые материалы, средства связи и спасения. Вместе с тем изменилась и география — во многих традиционных регионах горного туризма стреляют.
И вот тут-то вновь возникает вопрос о цели, важный (и страшный) вопрос «зачем?».
В двадцать лет он не вызывал во мне страхов. Мне казалось, что перемещение в пространстве самоценно. Но жизнь стала подтачивать эту уверенность.
Разумеется, есть люди, для которых путешествие — часть службы. Но для людей иных профессий вопросы «зачем?» и «что остаётся от нашего путешествия?» как нельзя более актуальны. Вопросы эти оттого страшны, что ответы на них могут оказаться неприятными.
Уже придуманы ответы-затычки типа «встряхнуться», «отдохнуть» и подобные им, но это — отговорки.
Я-то как раз верю тем, кто говорит, что получает беспримесное удовольствие в пути, отчего же не верить. Другие путешествуют для поправления здоровья (это и раньше было распространено): «Мой рецепт юному Джекки — год путешествия по морю, — сказал Холмс, поднимаясь со стула»
[211].
Третьи ездят за казённый счёт, рассматривая туризм конференций и семинаров как приварок к зарплате.
Нет ли тут иллюзии? Не бьёшься ли ты с давно умершим миром, чтобы доказать ему — ты имеешь возможность перемещаться? Он и сам умер, а ты ему хочешь что-то доказать?
Путешествие вообще удобно сравнивать с сексом: и то и другое прекрасно, но и тем и другим часто занимаются не по велению сердца, а от скуки или для того, чтобы хорошо выглядеть в чьих-то глазах.
Вся человеческая жизнь пронизана разговорами о сексуальном, потому что секс — идеальный индикатор успеха. Если ты молод и здоров, если ты богат и хитёр (тут бы надо убежать в рассуждениях от наукообразия слова «гендер»), то всё это доказывается успешной сексуальной жизнью. А не сходится один человек с другим в постельной схватке, не сочиняет животное о двух спинах — что-то тут не так: страшная болезнь, психологические проблемы или человек просто валяется под забором пьяный.
Кто захочет пьяного под забором? Кто хочет быть пьяным под забором?
То же самое с туризмом: много лет назад советский человек, побывавший за границей, гордился не только воспоминаниями и купленными там вещами или отоваренными здесь чеками «Берёзки». Поездка за рубеж означала, что он выездной, что он абсолютно социализирован, успешен, он как бы половой гигант в социальном смысле. И место, куда его пустили — Улан-Батор, Будапешт, Белград или Париж, — тоже означало многое.
Границы приоткрылись. Сначала все ездили в Турцию, потом в Египет, затем на Кипр. Следом настала пора Европы, подвалила экзотика с непроизносимыми названиями. Сейчас в приличном обществе нельзя признаться в путешествии в Анталью: на тебя посмотрят как на неудачника, что делил описанное море с бухгалтершами из Торжка.
Меня всегда забавляли горделиво вывешенные в сети карты Ойкумены, где красным закрашивают посещённые страны (при визите в Нью-Йорк автоматически краснеет и Аляска).
Конечно, был случай Канта, который вообще никуда не ездил, кроме как по Восточной Пруссии (хотя теперь там то Польша, то Литва). Между прочим, этот домосед умудрился читать студентам географию как науку, и, по отзывам современников, довольно занимательно.
А есть случай профессионального путешественника, скажем, какой-нибудь Амундсен.
Последовательно отвечая на вопрос «зачем?», мы можем многое выяснить — как, например, в кабинете окулиста, по очереди закрывая то один, то другой глаз.
А вдруг выяснится, что путешествие — это род нервной тревоги, вид бегства от какой-то другой деятельности?
Или окажется, что, если кого-то обязать совершать путешествия втайне, они потеряют для него свою прелесть?
Или вы поймёте, что вам просто нравится запах внутри самолёта и всё равно, куда лететь?
И тогда чистое утверждение «Я люблю путешествовать» оказывается именно отговоркой.
(Логичнее прочих был Портос: «Я дерусь, потому что дерусь», но мы-то знаем, что и у него это была отговорка. На самом деле ему было страшно, что кто-нибудь узнает, что у него перевязь фальшивая.)
Продвигаясь по пути анализа, со временем можно понять, что лежит в основе влечения. Хотя можно, конечно, и отказаться от познания, если оно тревожно.
Ведь может выясниться, что у частного путешественника в итоге не остаётся ничего. Не считать же восемь миллионов фотографий «Я на фоне Эйфелевой башни» и шесть миллионов фотографий «Мы на фоне пирамид» рациональным итогом.
Я знал людей, совершивших путешествия в куда более экзотические страны — осколки коммунистической Кореи или на Кубу. Или в Верхнюю Вольту без ракет.
Они покупали фальшивую уникальность.
Это был просто дополнительный слой упаковки всё над тем же вопросом «зачем?».
Здесь магическая пропасть неизвестности и отчаяния.
И остаётся притворяться, что ты понял какую-то Особую Тайну, разглядывая Мачу-Пикчу или напившись в любимом баре Хемингуэя.
