Эта цитата входит в нормативный список русского алкогольного разговора о гранёных стаканах. Одна беда — переписчики и пересказчики опускают в ней кавычки, и ленинские слова мешаются с бухаринскими, а подрастающее поколение и вовсе уверено, что вождь мировой революции написал как-то эссе «Диалектика гранёного стакана».
Стакан у нас долго объяснял всё и служил для вокругалкогольных игр — с ним была придумана масса застольных фокусов. К примеру, если наполненный доверху стакан грамотно бросить на пол так, чтобы он ровно стукнулся дном, то возникал кумулятивный эффект: жидкость из него струёй била в потолок. Военнослужащие люди отжимались, поставив ладони на перевёрнутые стаканы, и проч., и проч.
Так что вокруг универсальной ёмкости сложилась масса традиций и помимо счёта граней, который работает просто как тест на трезвость.
История гранёного стакана — это история про культ вещи. Человеческая природа подталкивает к тому, чтобы искать сакральное в простых предметах, и гранёное чудо — лучший объект. Оно одновременно и доступно, и таинственно.
Во всякой культуре должна быть своя Чаша Святого Грааля, и нам она выпала ребристая.
Чтобы вещь была пригодна для культа, она должна быть небольшой, полезной в хозяйстве и овеяна славой былых времен.
Вот он вам, гранёный стакан.
Простая вещь.
Башня стоит в Полибине с тех пор, как её, собранную и установленную в Нижнем, купили на корню-фундаменте и перевезли с берегов Волги на правый берег Дона.
Год 1898-й — инженер Шухов уже знаменит, Николай Второй уже на троне, а РСДРП съехалась на свой первый съезд в Минск.
Вокруг дворца и башни стояли какие-то непонятные домики, и кто-то шёпотом пояснил нам, что это беженцы с Кавказа.
Беженцев, впрочем, видно не было. Между домиками бродило несколько подростков, один из которых тут же показал нам нож.
Мы показали ему, что смогли: гаечный ключ и монтировку, а потом продолжили осмотр.
Дворец был прекрасен — с первого взгляда можно было поверить, что его действительно проектировал Баженов. Однако всё мало-мальски ценное было из него вытащено. Уцелели лишь чугунные украшения, решётки, ступени и столбики, да и то потому, что чугун с неохотой принимают в пунктах сбора металлического лома. Ну и колонны увести было невозможно, хотя, наверное, на чьей-нибудь даче они пригодились бы.
Мы забрались внутрь и зашагали по битому кирпичу и крошке разорённых анфилад.
Темнело, и становилось как-то нервно.
И тут я увидел на стене чудесную надпись. Она была сделана русскими буквами, несколько кривовато, но самое интересное — в конце её был твёрдый знак. На стене древней усадьбы было выведено: «Здесь был Рашидъ».
Человек, писавший это, забыл свой прошлый язык и имел смутные представления о русском.
Это был странный гибрид — человек с Кавказа, укоренившийся в Центральной России. Он чувствовал себя хозяином сказочного пространства с дворцом и марсианской башней и мог выразить свои чувства о будущем только в форме прошедшего времени.
Но отчего-то прибавлял к себе, в качестве дополнительной прочности, русский твёрдый знак.
Я покрутил головой: вот, значит, как.
Я уже рассказывал историю про толстовский ответ крестьянину о науке. Там было вполне сбывшееся пророчество: «Представим себе, что на острове живут тысячи семей, с трудом прокармливаясь земледельческим трудом, одна же семья владеет большей половиной острова и, пользуясь нуждой в земле остальных жителей, выстроила себе роскошный дом со всякими усовершенствованными приспособлениями, террасами, картинами, статуями, зеркалами, завела конюшни с дорогими лошадьми и всякого рода экипажами и автомобилями, вывела лучшей породы скот, развела фруктовые сады с теплицами, оранжереями, парк с беседками, прудами, фонтанами, теннисом и всякими играми. Что будет со всеми этими прекрасными самими по себе предметами после того, как власть этой одной семьи над своими владениями уничтожится и тысячи семей, которые до этого кормились впроголодь на своей земле и работали на владельцев половины острова, получат в своё распоряжение дома, конюшни, лошадей, экипажи, скот, парк со всеми своими фонтанами, теннисом, оранжереями и теплицами?
Как ни хороши и дом, и парк, и скот, и оранжереи, не могут все обитатели острова пользоваться всем этим. Дом слишком велик даже для школы и будет слишком дорог своей поддержкой и отоплением, скот даже для породы слишком тяжёл для плохих коров жителей. Оранжереи, теплицы, беседки не нужны, так же как не нужны другие сосредоточенные в одном месте приспособления богатых владельцев. Всем жителям острова нужно совсем другое: нужны хорошие дороги, проведённая вода, отдельные сады, огороды, нужна только следующая ступень благосостояния для всех…»
[144]
И правда, время показало, что из барского дома покрадено только трюмо, а уж дорог точно не появилось. Усадебный быт исчез навсегда, и та культура уже не вернётся, сколько ни реставрируй заросшие травой руины. Одна надежда на честного перед собой человека — на то добро, что живёт в нём, несмотря на страшную науку войн и революций.
Есть такая иллюзия, что, вступая в новый век, год, квартал, короче говоря, в новый отчётный период, мы начинаем жизнь набело. Люди частные используют для кормления этой иллюзии собственные дни рождения. На деле же даты не значат вообще ничего. Течение жизни неразрывно, и в новый квартал, год или век мы вносим старое барахло, тащим этот кровавый скарб в начинающееся время.
Но я думал о неизвестном Рашиде с твёрдым знаком, поэтому вспомнил соответственную историю. Историю о повторяющемся времени.
Это история о человеке, превращённом в татарник. Он кажется не существовавшим, но имя его известно всем.
Люди делятся на тех, для кого он герой литературный, и на тех, для кого он герой исторический. Или национальный. Его судьба похожа на судьбу Че Гевары. Так же, как тому руки, отрубили для идентификации голову, да и посмертная символичность та же.
Толстой написал о нём повесть. Она писалась с 1896-го по 1904 год, но и в смертельной болезни Толстой наводил справки, заказывал книги и искал в них подробности. «Истинной молитвой Толстого является рукопись Хаджи-Мурата», — говорил Шкловский. Он пишет также: «Великий человек был зажат между империей Николая и возникающей деспотией Шамиля».
Можно спорить о величии родившегося в Аварии близ Хунзаха человека, но он уже превратился в татарник на краю поля. Поэтому говорят о величии литературного героя.
Слова о Хаджи-Мурате, зажатом между Шамилем и Николаем — на самом деле слова об обстоятельствах, когда не правы все. Когда календарь напоён жестокостью, и герой — одна из деталей это кровавого механизма.
В отличие от нас, Толстой не ищет исторических аналогий. Он пишет не историю, а человеческие чувства.
