Но часто харизматических чудаков начинают насаждать, будто картошку при Екатерине или Маяковского при Сталине. Пока в весёлые пляски вокруг науки не вмешивается идеология, пока одиночек зажимают и не дают им печататься, они вызывают сочувствие. Но потом одиночки набирают силу, непризнанная академическая наука становится главной, везде растёт ветвистая пшеница, жизнь самозарождается в пробирках Лепешинской и начинается то веселье, от которого появляются вакантные ставки и увеличивается количество пилёного леса в стране. Говорили, кстати, что Циолковский с Чижевским придумали специальный закон об уголовной ответственности за травлю непризнанных гениев.
Есть история и про то, как Циолковский ругался с профессором Жуковским. Это вообще-то круче, чем «Девушка и Смерть». Согласно ей, отец русской авиации Жуковский украл у отца русской космонавтики Циолковского идею аэродинамической трубы, клал под сукно его статьи и даже подослал шпиона, чтобы выкрасть единственную положительную рецензию Жуковского.
Всё тот же биограф рассказывает, что Чижевский пришёл к Чаплыгину с какой-то работой Циолковского. Кажется, это был проект железнодорожного вагона на реактивной тяге. Чаплыгин поскучнел и отослал его.
Чижевский объясняет это тем, что Чаплыгин дружил с Жуковским.
Что касается обвинений в воровстве, то сам Жуковский на всё это ничего особенно не отвечал. Такое впечатление, что только бормотал что-то типа:
— Отойди, любезный, что-то от тебя больно курицей пахнет.
Среди изобретений Циолковского было замечательное: «Нельзя ли применить центробежную силу к поднятию за атмосферу, в небесные пространства? Я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в котором вибрировали кверху ногами два твёрдых эластичных маятника, с шарами в верхних вибрирующих концах. Они описывали дуги, и центробежная сила шаров должна была поднимать кабину и нести её в небесное пространство»
[131]. Или, как писал про калужского мечтателя биограф: «А какие документы нужны для подтверждения факта гениальности? Справку из милиции? домоуправления? лечебного учреждения? Академии наук? Циолковского ведь при жизни даже за учёного не считали. Скрепя сердце говорили об изобретателе-самоучке и неисправимом чудаке — не более. Это о нём-то, которого уже спустя четверть века мировое научное сообщество признало учёным, равным Ньютону или Ломоносову! Сказанное вполне относится и к Чижевскому.
С теми же, кто воспринимает реальную действительность лишь в виде мозаики эмпирических фактов, говорить на тему творческой гениальности, её природы и ноосферных каналов связи с Космосом — вообще бесполезно. Да и нужно ли? Их еле слышимое шелестение быстро утихнет и ещё быстрей забудется, а шелуху псевдоаргументов сдует очистительный ветер времени. Гении же и титаны как стояли гранитными глыбами, так и останутся стоять, превратившись в вечные обелиски человеческой славы. Тем же, кто продолжает требовать каких-то документальных подтверждений и тщится бросить тень на гениев (и хотя бы так обозначиться в немеркнущем сиянии их славы), могу сказать: „Не сомневайтесь в гениальности великих — в их мир вам всё равно не дано проникнуть, и вам не понять его, как не понять сокровенных тайн Вселенной и закономерностей единения макрокосма и микрокосма. Не лейте грязь на гениев: к ним она не пристанет, а рикошетом вернётся к вам. Не плюйте в святыню — попадёте в самого себя. Шельмование гения не принесёт ничего, кроме собственного бесчестия и презрения в глазах потомков“. Сказанное относится к более-менее порядочным представителям учёного сословия, которым по своим объективным и субъективным задаткам не дано проникнуть в сферы высшего знания.
Но есть ещё более подлый тип пакостников и охальников в науке (и не только в ней). Так и хочется назвать их отбросами рода человеческого. Их внимания, естественно, не смог избежать и Циолковский. Им явно не дают покоя лавры Герострата: ниспровергая великих предшественников, они тем самым пытаются хоть как-то утвердить в глазах окружающих собственный авторитет (точнее — абсолютное отсутствие такового). В действительности всё оказывается гораздо проще, и мы имеем дело с обыкновенным клиническим случаем: страдая комплексом неполноценности и осознавая собственную бездарность, таким интеллектуальным Геростратам не остаётся ничего другого, как только заниматься очернительством великих сынов человечества. Впрочем, о подобных интеллектуальных уродах, паразитирующих на теле научного сообщества, вообще не хочется говорить…»
[132]
Каков стиль, а! Умри, Денис, умри!
А так-то чудаки и провинциальные самородки очень интересны, да и мир без Циолковского неполон.
В его музее — впрочем, это не единственный дом Циолковского в Калуге и совсем не последний — много интересного. Сплющенные дирижабли, похожие на сушёных рыб. Слуховые трубы, похожие на керосиновые воронки, — вот она, картина: мистик с воронкой в ухе. Глухой учитель неизвестных учеников, граммофонная труба в голове, делавшая его похожим на первого советского андроида.
Мы видели там кабинет с лампой, которую можно было двигать по верёвке, протянутой из угла в угол комнаты, — и мистик движется вслед за лампой, и лампа движется вслед за мистиком.
А рядом, перед музеем космонавтики имени Циолковского, стояла настоящая хрущёвская кузькина мать. Это огромная серая морковка-ракета, много лет грозившая всему миру. Смотрелась она среди голов метеорологических подобий, как хулиган-старшеклассник среди октябрят.
Ночью Калуга дышала тяжело, мы ворочались в узких гостиничных койках. В соседних номерах шла быстрая платная любовь, короткая и ожесточённая, как уличная драка на ножах.
Плыла гигантским шаром Луна, на оборотной стороне которой лежал кратер Циолковского величиной с половину Московской области. С Земли увидеть его невозможно — и это представляется символическим.
А на Земле стояла холодная бесснежная ночь, плыл, рассекая её, город Калуга, где, прямо рядом с музеем, поселились мы в гигантской обшарпанной гостинице.
И всю ночь во время перекуров, несмотря на холод, проститутки что-то громко и весело кричали из окон своим сменщицам, стоявшим во дворе.
В калужском краеведческом музее я видел чудесную карту. Конечно, я попытался её сфотографировать, но надо мной стояла караульная старушка из тех, что нипочём не пустили бы революционных матросов в Эрмитаж. Фотографировать было неловко, к тому же мешали освещение и стекло витрины. Казалось бы, ничего особенного, карта похода Наполеона в Россию, даже масштаб указан. Но, всмотревшись в неё, я несказанно удивился: на этой карте не было Москвы. Вообще не было. Рязань была, Калуга была, Тула была, а Москвы не было. Сразу за Можайском начиналось пустое место, и следующим городом оказывался Покров. Синяя черта военной истории Великой армии растворялась где-то на Оке.
Вот она, сила альтернативной истории. Наполеон вторгается в Россию, а Москвы — нет. И Бородина нет. Не нужно никакого Бородина, и вместо генерального сражения генералы режутся в штос.
