Дверь выдохнула, и коридор сразу наполнился шумом. Кричала мама, а не папа, как обычно. Катя осторожно вышла в коридор. Папа улыбался и даладничал. Мама стащила с себя дублёнку, папин шарф и бросила на комод. Папа не разделся, а только покачнулся и проплыл прямо в куртке в комнату, не посмотрев на Катю. Мама быстро зацепила её взглядом и последовала за ним. Они закрылись в комнате, Катя вернулась к себе. Готовая варежка лежала на столе, будто приветливо махала собой. Катя заулыбалась и наконец почувствовала радость и гордость от своей работы.
Да, ругалась мама, а не папа, как обычно. Катя сразу поняла, что это не из-за Лариного телефона, а из-за чего-то, в чём виноват папа. Потому что, когда была виновата Катя, он всегда ругался на маму. Пальцы по-волшебному сами вязали вторую варежку. Ряды карабкались друг по другу наверх, превращая нитки и воздух в новое тёплое существо. Катя прижималась к нему, как к живому, прислушивалась к крикам за стеной. Указательный стал почти цвета красных ниток, а на его боку надутой жевательной резинкой вспухла мозоль. Катя вывязывает и довязывает, Катя вывязывает и довязывает. Под вязание удивительно просто слышалось и понималось. Выходило из переплетений родительских криков, что папа продал дяде Юре бабушкин дачу-дом, подписал документы, что всё получил, а дядя Юра попросил подождать, потому что банк закрыли на выходной и деньги не достать из книжки, а потом, когда папа стал ему звонить, то дядя Юра сказал, что деньги отдал папе, а папа забыл. И папа звонил, звонил, ездил сегодня к нему вместо работы, а дядя Юра сказал, что папа недоразвитый. Папа и мама пошли в милицию, но там сказали, что папа сам виноват и по бумажкам дядя Юра прав. Дядя Юра — бабушкин сосед по дачному дому и участку. Бабушка рассказывала, как таскала дядю Юру за уши, когда он был ещё невыросшим и воровал у неё малину. У Кати захныкали пальцы, особенно большой и указательный на правой руке. Желудок тоже постанывал. Через час или два родители замолчали. Мама, сморкаясь, прошла на кухню и чиркнула светом.
— Это что? — это закричала мама.
Катя осторожно отложила вязание на стол и побежала к маме.
Прямо на столе громоздилась высоченная, почти с Катю, башня. Она то худела блюдцами, то расширялась широкими тарелками и сковородками, макушку её венчала перевёрнутая зелёная кастрюлька с ручками. По бокам торчали вилки, ножи и кухонные лопатки. Всё это не шмякалось вниз, а держалось вместе, как приклеенное. Из-за общей белости, волнистости и металлической шапки наверху башня походила на подтаявшего снеговика. Из кастрюли стекали вниз остатки субботней тыквенной каши, из тарелок, сковород и чашек выползало тоже что-то своё: то жир, то макароны, иногда чаинки. Вся посуда квартиры толпилась тут. Только сырная тёрка одиноко лежала на дне раковины.
— Ты… ты что тут намутила? — спросила мама так, будто училась в одном с Катей классе.
Катя открыла рот и не могла ничего даже промычать от удивления. Даже при сильном старании она не сумела бы построить такого невероятного снеговика. Даже если бы Лара ей помогала.
— Это что ещё такое? — это зло-радостно спросил возникший на пороге папа.
Он обрадовался, что появился кто-то ещё сегодня виноватый. Катя отступила к стене, папа зашёл в кухню, а мама отвернулась от них обоих и молча принялась разбирать снеговика на части и относить их в раковину. Папа, громко дыша, как пёс, смотрел-смотрел на маму и на Катю, а потом ушёл.
Катя отправилась довязывать, пальцы хрустели и завывали. Через двенадцать рядов мама позвала Катю на кухню. Там шёл пар от тарелки с сосисками и картофельным пюре. Мама ушла в ванную, включила воду. Телевизор стрелял и диктовал папе новости. После еды Катя отдала тарелку раковине и ушла вязать.
Катя вывязывает и довязывает, Катя вывязывает и довязывает. Вечер закончился. Глаза и пальцы слипались и ныли. Зимняя ночь уже притащилась в Катин двор и квартиру. От нетерпения невыросшая пропускала клетки, и поэтому вторая варежка получалась значительно худее первой и сужалась книзу. Но готова была только её половина. Пальцы завопили, Катя подумала и направилась к маме. В комнате уже не было света, и телевизор не разговаривал, а мама сидела на кухне спиной к входу и раскладывала косынку на ноутбуке. Катя подкралась, мама щелкала как автоматическая, подёргивая рукой. Хотелось дотронуться до её локтя, но тут послышался шум со стороны коридора. Катя убрала руку и снова ушла к себе, довязывать.
Теперь работа не шла, тащилась очень медленно, Катя путалась в нитках и рядах, пропускала петли или, наоборот, вставляла крючок дважды или трижды в одну точку, отчего в шерстяной шкуре получались арки. Невыросшая клевала носом, сидела в полуяви-полусне, по комнате летали готовые варежки одноклассниц, кукареча и кудахча. Боком то левого, то правого глаза маячило бегающее тряпичное пятно. Как только Катя поворачивала голову, чтобы разглядеть эту беговщину, пятно снова уплывало в сторону.
— Ты пойдешь мыться? — это спросила мама из пространства между кухней и ванной.
Катя очнулась, оставила своё недовязание и поплелась мыться. После ванной пришла в пижаме к маме на кухню. Там между столом и окном стояла уже застеленная раскладушка: матрас, простыня, одеяло, подушка. Там спали родительские гости, а сегодня собралась мама.
От мытья многие Катины колтуны распутались, но некоторые остались. Мама наткнулась расчёской сначала на один, потом на другой волосяной клубок и спросила: «Ты что, снова с волосами баловалась?» Катя не ответила. Мама молчаливым роботом расчёсывала её, пока Катя повторяла про себя «Катя катится-колошматится» и старалась не ойкать. Хотелось рассказать маме про вязание, пока та плетёт косу, но Катя так и не сумела выжать из себя ни слова.
Как только хвостик был перевязан, мама села за компьютер и принялась щёлкать снова.
Катя закрыла дверь, занавесила одеялом, чтобы свет из её комнаты не лез в коридор и не выдавал её. Она сидела на стуле за столом и работала на весу. Существовало только одно вязание, точнее, худенькая вторая недоварежка и орудующая над ней Катя. И больше ничего на свете. Снова получилась отдельная косичка, устремилась ненадолго вверх, потом её прикрепили к общим рядам, и она исчезла под навалившимися следующими — так получилась щель ещё для одного большого пальца. Катя теперь не ошибалась, не путалась в нитках, не создавала шерстяных колтунов, и даже сон не увязывался за ней — такой серьёзной и выросшей она стала в своей важной работе по себяспасанию.
Когда Катя закончила вязать, то ночь торчала в их дворе уже часа три. Варежки на ладонях под придирчивым светом настольной лампы смотрелись чужими друг другу. Правая была длиннее и толще левой, у которой не было напальчичника, а торчал только Катин палец. В журнале Лары по вязанию красовались разные модели без-чего-нибудь: без половины напальчичника, с закрытым пальцем, но без нижней половины (то есть с полуголой ладонью), с полной варежкой, но без напальчичника (как получилось сейчас). Катя решила, что сможет выдать такой дефект за особенность модели. Да и можно разве переводить кого-либо в школу для отстающих, если он связал почти две варежки за день?
