Вторая машина ждала нас недалеко от выезда – старый, но крепкий «Ниссан Патруль». В машине еще четверо.
Обнялись, потом я сказал:
– Как, пацаны? Огрызнуться и зубы выплюнуть – есть настроение?
– Не вопрос, – ответил за всех Димыч. У него был позывной Беда, он потом погибнет, на второй год. Бывший опер из наркоконтроля – но относительно честный.
– Там, у заправки, нас гости встречают. Но встречают, думаю, глупо. Ты машинки те, недавно купленные, не пролюбил еще?
– Как можно?
А машинки те недавно купленные – это по случаю приобретенные «АГС-17». Три было в продаже, какие-то солдатики у дороги продавали, я три и взял, лаванул
[7] деньгами, патронами, водкой, но оно того стоило. «АГС-17» – это страшная машина, двадцать девять гранат в ленте, бьет очередями. Сплошное накрытие идет, выжить невозможно. В Афгане, когда у наших был «АГС», – духи бой вообще не принимали. А тут сразу три.
Достали одну машинку, перенесли к нам в машину – это чтобы отработать по ним, когда они по дороге в нашу сторону пойдут. Одной ленты, плюс все, что у нас есть, – хватит.
– Ну, чо? Щас коптер поднимем, осмотримся. Ты их обходишь и накрываешь – из «АГС» и всего снайперского. Наглухо валить не спеши, пусть оживут. А мы остатки встретим, у дороги.
– Шеф, ну ты нас как пацанов. Первый день, что ли.
– Первый – не первый, а порядок есть порядок. Давай, погнали.
– Оп.
«АГСы» отработали на все сто, даже сто десять. Первое же накрытие – там раненых вообще не осталось, в нашу сторону выдвинулась только одна машина. Мы ее из «ПК» и «РПК» забили и ушли, не проверяя, остался ли кто в живых или нет. Остался – им же хуже. Живые теперь – не более чем пища для мертвых.
А Мраза этого – уронили спустя месяца три, уже в лето. Он, гнида, и в самом деле авторитетом реальным был, до того, что летал на вертолете президентского авиаотряда, который теперь в Новгороде базировался. Но это его не спасло. Когда он прилетел в Тольятти базар с местными пацанами тереть – его и сделали. Профи сработал – говорят, почти с километра из винтовки 338-го калибра. Вышел блатной дядя из вертолета, а до джипа дойти не успел – упал. На нем броник был – но не помогло. Новгородские сильно возмущались, хотели на самарских войной идти, но потом все так на словах и закончилось – не до того всем было. От мира – того мира – уже ничего не осталось, и даже убитый вор в законе ничего не значил. Сдох – пулю в башку для контроля, закопали и дальше. Такие времена…
А Элинка так у меня и осталась. Напомнила она мне кое-кого из времен моей юности. Кого-то, кого я потерял и до сих пор не могу себе простить. Потому-то я тогда и закусился – глаза знакомые увидел. Ладно… что было, то было…
Я проснулся. От тишины – движок не работал. И не качало.
– Чего?
– Контроль, граница.
Е…
Я посмотрел на часы:
– Долго дрых?
– Да нормально…
Бывшая Россия, Ульяновская область
Девятьсот девяносто восьмой день Катастрофы
– Подождите, – сказал Валентин. – Послушайте. «Вы спросите меня: чем велик человек? – процитировал он. – Что создал вторую природу? Что привел в движение силы, почти космические? Что в ничтожные сроки завладел планетой и прорубил окно во Вселенную? Нет! Тем, что, несмотря на все это, уцелел и намерен уцелеть и далее.
А. и Б. Стругацкие. «Пикник на обочине»
Выход за пределы Территории всегда бьет по нервам. Вот жизнь, пусть опутанная колючкой, решетками, ощетинившаяся стволами, но жизнь. А вот нежизнь. Именно так – не смерть, смерть это нечто другое, раз, и нет тебя. Нежизнь – это что-то прямо противоположное жизни.
Здесь на всем печать заброшенности. Здесь грязь и какая-то пожухлость. Здесь постоянно какая-то опасность.
Если они просекут, что мы пошли именно этим путем, то опасность станет не какой-то, а вполне конкретной. Именно потому я договаривался со всеми пойти по северной дороге и железкой, а пошел по южной и колонной. Я не знаю ни одной банды, которая не согласилась бы участвовать в налете и дерибане такого груза.
Конвой идет. Я еду в четвертой машине, смурной… точнее, более смурной, чем обычно. Мне не нравятся сны. Я терпеть не могу сны. Особенно сны, которые мне напоминают то, что я твердо намерен забыть.
Это большая роскошь – не иметь памяти. Я не раз видел, как битые, прошедшие локальные конфликты мужики вдруг начинали рыдать, как дети, найдя в пустом, брошенном доме детскую игрушку. Или чудом уцелевшую открытку.
Лучше не вспоминать, что когда-то было время, в котором мы жили как-то иначе. Лучше ничего этого не помнить…
Печали свет из лабиринтов памяти,
Печали цвет – размыто-голубой…
А наша жизнь стоит на паперти
И просит о любви с протянутой рукой.
На гитаре меж струн
пусть свивает паук паутину,
Листья памятных лет
пусть порывистый ветер сорвет,
Живописец Любовь
нарисует другую картину,
Цвет размыв голубой,
непременно ее обведет.
Печали свет из лабиринтов памяти,
Печали цвет – размыто-голубой…
А наша жизнь стоит на паперти
И просит о любви с протянутой рукой.
Да, лучше не помнить…
– Соболь, всем машинам стоп. Плановая остановка.
Я посмотрел на часы. Да, все правильно – каждые полчаса. Осмотреться, кому надо – по-большому или по-маленькому. А вы думаете, по дикой территории надо на скорости ломиться? Вот так и вломитесь в большую ж… Тише едешь – шире морда, как говорится.
Решил выйти и я – просто ноги размять. Выбрался из машины, потянулся, прошел в одну сторону… и замер.
Что-то не так.
Все было вроде как обычно. Чуть приподнятая над местностью дорога, поле, заросшее почти по грудь, а где и выше – но движения там явно нет. Перелески – в этих местах как бы переход между лесом и степью, потому тут так. И вроде все так – нет признаков засады типа ведра блестящего на обочине, нет движения в траве, а отсюда все видно.
Но мне что-то не нравилось. Я сам не мог понять, но что-то мне не нравилось.
Диссонировало.
Я подвинул переговорник.
– Птаха – Соболю.
– Плюс.
– Воздух.
Воздух – было одним из кодовых слов, обозначающих опасность.
– Соболь – воздух принял.
Развернулась башенка на бронированном «КамАЗе», две машины начали сдавать назад. Если что – четырнадцать и пять порвет.
Я забрался обратно в машину.
